Напишите мне

Холодная гражданская

ХОЛОДНАЯ ГРАЖДАНСКАЯ

Андрей ОКУЛОВ
(Отрывок из неопубликованного произведения)
Швехат. Венский аэропорт. 11 мая 1980 года. Израильтяне сортировали эмигрантов прямо на месте, меняя свое отношение к ним в зависимости от того, едут те в Израиль или нет. Смуглый чиновник радостно схватил чемодан у старушки, которая вознамерилась отправиться в Землю обетованную, и собственноручно отнес его к соответствующему выходу.
Остальным презрительно заявил: «Сами подумайте, какую пользу вы можете принести Израилю? И какое после этого к вам может быть отношение?».
Увидев наш багаж, состоящий лишь из ручной клади, хмыкнул: «И с этим они собираются начинать новую жизнь в Америке!»
Мы еще сами тогда не знали, что до Америки так и не доедем.
Через затемненное окно автобуса, в котором нас везли в отель “Donau” («Дунай», весьма романтическое название для обшарпанного заведения, в котором держали эмигрантов), мы старательно пытались разглядеть долгожданный Западный мир. Кроме настенной рекламы, с придерживающей спадающий лифчик дамой, ничего особо западного не увидели.
В вестибюле гостиницы двое хмурых людей выдали каждому по 150 австрийских шиллингов и объяснили что, пока нужно привыкать к скромности и воздержанности. Об этом же говорил рукописный плакат на стене: «Здесь есть все. Но свыкнитесь с мыслью, что очень многое вам еще долго будет недоступно». Кто-то из толпы с хитрой улыбкой спросил: «Где здесь можно поменять рубли? Конечно, вывозить их было нельзя, но, сами понимаете…»
Один из хмурых усталым голосом назвал ему истинный курс советского рубля и посоветовал сохранить эти бумажки как сувениры для детишек.
За дверями отеля «Донау» для нас начался Запад.

* * *
Вена – прекрасный город, с Питером ее роднит имперский воздух. Но вчерашних советских граждан притягивала к себе не великолепная архитектура столицы бывшей «Лоскутной империи» Габсбургов, а все, что ассоциировалось с недоступным прежде капиталистическим миром. Любая мелочь, вроде автомата с жевательной резинкой.
Первое впечатление – самое сильное, и Австрия, казавшаяся форпостом Загнивающего Запада, покажется позже милой, но скучноватой провинцией. Но – много позже.
Как можно занять чуть ли не каждый квадратный метр торговой улицы магазином? Почему все так чисто? Почему здесь все есть и откуда это все берется?
Конечно, мы многое знали, из-за этого здесь и очутились, но потрогать руками и убедиться, что сон не кончается… И что реальный мир не кончается в районе станции Чоп, и что Запад – не просто выдумка Би-Би-Си или «Голоса Америки»…
Мать вспомнила несколько слов по-немецки из своего детства в оккупированной Восточной Германии, но большей часть объясняться пришлось мне, на моем ломаном английском.
У многих эмигрантов, после первого дня пребывания в Вене, впечатления складывались в одну фразу: «На всю предыдущую часть жизни нас обокрали».
Позже у нас с братом появился интересный спорт: определять в венской толпе, среди деловых, беззаботных, вальяжных австрийцев, свежих эмигрантов-соотечественников. Вроде, одеты также (только джинсы – выглаженные), но взгляд – зашуганно-удивленный и походка другая.

* * *
Фонды. Именно они оплачивали жизнь эмигрантов на Венской пересылке. IRC – International Rescue Committee. «Сохнут» - для тех, кто едет в Израиль. Толстовский фонд – для отправляющихся в Америку. Рав Тов – фонд помощь евреям, которые в Израиль не поехали или сбежали оттуда. Его основали те иудеи, которые были категорически против существования государства Израиль. По их мнению, Израиль может быть создан только по пришествие Мессии. Чудно, но на то Вена и была пересылкой, чтобы сюда устремились самые разные силы, с самыми разными идеями.
Распределять поток эмигрантов так, как хотелось тем, кто финансировал эти фонды.
* * *
Наши старые Питерские знакомые Вдовины нашли нас в первый же вечер пребывания в Вене. Все-таки дядя Слава – бывший следователь…
Он потом был нашим проводником и наставником по обучения западному образу жизни вплоть до их выезда в Австралию. А его сын Сережа стал первым переводчиком и экскурсоводом. От которого никому житья не было.
Это он показал нам магазинчик, торговавший приколами. Вроде пластиковых вампирских зубов, масок монстров, чернил, которые испарялись через пять минут после разбрызгивания на вечернее платье или шикарный костюм. Но больше всего нам с братом понравились “Knall Teufelchen” – «Взрывающиеся чертики». Пачка маленьких комочков папиросной бумаги, внутри которых – кристаллы, химическая смесь, которая взрывалась при сильном нажатии или ударе. Применение им было найдено самое широкое. Машины обкидывали, под коврик у дверей подкладывали. Потом придумали нечто более оригинальное.
Во время очередной тусовки в русском клубе мы подложили несколько зловредных комочков под сиденье унитаза. Когда в «заведение» забежала известная светская дама, все присутствовавшие в зале неподалеку были несколько удивлены оглушительным грохотом, раздавшимся из санузла. Но дама оказалась с юмором и ее хохот звучал еще громче.
В магазине игрушек мы решили наверстать упущенное в детстве. Здесь продавались солдатики всех времен и народов! Ведь в СССР выпускали только советских солдатиков, так что каждая игрушечная война неизбежно превращалась в гражданскую…
* * *
Биолог Лев Рудкевич был старым знакомым мамы еще по Питеру. В Вене выяснилось, что здесь он является представителем НТС в Австрии. Штаб-квартира НТС и издательства «Посев» находилась на Разумовски Гассе, возле набережной Дунайского канала. Очень скоро мы переехали сюда и жили там почти полгода. Как нас все это время терпел Лев Александрович известно ему одному…
Он занимался опросами новых эмигрантов: это был один из источников информации об истинном положении в СССР. Потом она использовалась в журнале «Посев» и других изданиях НТС. Об этой организации я был наслышан. Не только благодаря советской прессе – с этим «источником» все было ясно. Но в диссидентских кругах образ НТС тоже был скорее отрицательным: старые эмигранты… сотрудничество с Власовым… инфильтрация со стороны КГБ.
Как раз в то лето в Вену прибыла семья Квачевских, известная в диссидентских кругах Москвы. Джемма Квачевская рассказывала о разговоре со следователем КГБ, который состоялся перед самым отъездом.
- Ну, вот, на Западе, небось, с НТС в контакт войдете…
- Ну что вы, ведь все знают, что там – шестьдесят процентов ваших людей…
- Да не шестьдесят, - засмеялся следователь, - а все восемьдесят!
Интересно, стал бы он об этом рассказывать, если бы все действительно обстояло столь печально для НТС?
* * *

Оружейный магазин. Сплошное искушение. Конечно, на настоящий карабин или пистолет я мог только посмотреть, хотя и вблизи, но газовый «ствол» я себе незамедлительно приобрел: совершеннолетний, все-таки, этого в Австрии было достаточно. Потом, на знаменитой местной барахолке, удалось купить малокалиберный револьвер. Испытать его решили прямо в квартире, смастерив из картонной коробки пулеуловитель. Правда, ни одна из этих мелких проклятых пулек в сие устройство не попала – все угодили в дверцу шкафа, разброс был большой…
На той же барахолке мы обзавелись австрийскими штыками времен Первой мировой. Они отлично втыкались в паркет… Бедный Лев Александрович! Мы ведь в этой квартире почти полгода прожили…
* * *
Самый дешевый способ звонить за границу в Вене нашли эмигранты-поляки. Для этого требовалась зажигалка. На пьезо-кристаллах, для газовой плиты. Заходишь в телефонную будку, снимаешь с зажигалки колпачок, прислоняешь наконечник к щели для монет и начинаешь щелкать. На табло начинают выскакивать самые невообразимые цифры. Нужно дождаться самой приличной, нажать кнопку, услышать гудок, да и звонить: в Нью-Йорк, Москву или Питер. А горсть монет предварительно положить в монетоприемник. А если полицейская машина выскочит на тротуар и вежливый человек в форме нажмет на рычаг… То в монетоприемнике будет горсть монет, якобы, высыпавшихся в результате непредвиденного вмешательства, а на лице звонившего – искреннее удивление непредвиденным вмешательством органов местной власти в частный разговор. А что зажигалка? Она, сразу же после набора, прячется в одной из ближайших клумб. Попробуй, обыщи! Да еще докажи, что моя…
В Россию звонили недолго: прямую связь, что ввели во время Олимпиады-80, вскоре отменили. Холодная война, страну снова огораживали поплотнее…
А будки потом сами австрийцы переоборудовали: сильно их такие умные на деньги наказали!
* * *
Тем временем Толстовскому фонду, который нас содержал, надоело ждать, когда мы, наконец, улетим в Америку и нас сняли с финансирования. Мать все затягивала отъезд, дожидаясь приезда то одного знакомого, то – другого. Но поскольку у нее брали бесчисленные интервью и что-то платили за это, а тут еще подкинули гонорар за фильм, который вышел о ней в Америке, можно было как-то протянуть.
Задание же, которое я получил перед отъездом от Евгеньича, оказалось невыполнимым. Организовать канал переправки литературы и множительной техники в Советский Союз без денег оказалось невозможно, а контакт, который у меня был от Евгеньича, сам сказал, что без денег ничего не выйдет.
В Вену периодически приезжали люди из НТС из Франкфурта-на-Майне, где был центр организации. Ярослав Александрович Трушнович, главный редактор журнала «Посев», чьего отца гебисты похитили в Западном Берлине в 1954-м. Ариадна Евгеньевна Ширинкина, прошедшая во время войны по заданию организации от Смоленска до Орла и сидевшая в тюрьме гестапо. После знакомства с ними отрицательный образ НТС из пустых разговоров на кухнях начал тускнеть.
Летом 1980 я опубликовал в «Посеве» свою первую статью.
Как-то вечером я вышел со Львом Александровичем прогуляться и рассказал про задание, которое получил от Евгеньича. Я попросил о встрече с кем-нибудь из Закрытого сектора, так как все прочие контакты оказались пустыми.
Вскоре в Вену приехал Роберт. Андрей Анатольевич Васильев, сотрудник Закрытого сектора еще с 50-х. Он с интересом выслушал мой рассказ и обещал содействие.
Вскоре выслали Евгеньича. Тут-то и выяснилось, что он до сих пор бредит «социализмом с человеческим лицом». В Вену начали наезжать его знакомые из Франции. Левого толка. Ни о каких деловых контактах с такой правой конторой как НТС он и слышать не хотел.

* * *
То Венское лето подходило к концу. Первое лето на Западе, полное сумбура и непонимания того, куда мы попали. Знакомые-эмигранты разъезжались кто куда. Чета Любушкиных пыталась нелегально перейти германскую границу. Немецкие пограничники их задержали, и, до выяснения личности, держали в тюрьме. От нее Николай Любушки пришел в восторг:
- Если нигде не устроюсь, как-нибудь определюсь в немецкую тюрьму! Кормили на убой, я все съесть не мог, блюдо повторяется не раньше, чем через десять раз. Камеры – на одного, не запираются, как комнаты в отеле. Цветной телевизор, теннисный корт…
За нелегальный переход границы их выслали туда, откуда они прибыли. Потом им удалось выбраться в Париж, где Николай Иванович преуспел как художник. Он не боялся работы, рисовал на улицах, потом пошел дальше.
Группа из бывших диссидентов хотела хоть как-то помочь тем, кто остался. Нашли книжный магазин, где продавались альбомы известных художников с большой скидкой. Мы их просто закупали в большом количестве и отправляли по почте семьям диссидентов в Москве, Питере, Киеве. Там в комиссионных они стоили рублей по 25 – подспорье для людей в России было неплохое. Но потом все начали разъезжаться по разным странам и эта акция прекратилась сама собой.
Кто-то, как брат и мать Евгеньича, улетел в Америку. Эти эмигранты, как правило, пропадали из виду быстрее всего. Засасывала среда, новая жизнь. Дети в стране иммигрантов очень быстро ассимилировались и теряли всякий интерес к России.
Все шло к тому, что нам нужно было перебираться в Германию. Единственный выход – нелегальный переход границы. Немцы, которым новые иммигранты были совсем ни к чему, знали, на каком участке они имели обыкновение поникать на территорию ФРГ, там и поджидали. Так что мы решили выбрать другой участок, подальше, зато поспокойнее. В районе Инсбрука.
Двое знакомых из Западного Берлина согласились нам помочь. То есть встретить с другой стороны границы и довести до Франкфурта-на-Майне. На поезде мы доехали до Инсбрука, встретились с провожатыми в небольшом кафе. Второй сразу поехал на германскую территорию, а мы отправились совершать нелегальный переход. Из документов у нас были только Израильские выездные визы. Свою я заблаговременно положил в карман. А мать сумку с визой своей и брата забыла в том самом кафе.
Забавная вещь, эта европейская граница. Тропинка в горах. Метров так двадцать длиной. Стадо коров пасется на горном лугу. Половина стада – в Австрии, половина – в Германии. Щит с гербом на тропинке, конечно, стоит, чтобы народ не перепутал, в каком он государстве. Пограничников нет, тесно, где им бедным здесь разместиться?
Весь переход занял минут пять. Второй провожатый, встречавший нас на немецкой стороне, даже засмеялся такой скорости. У бывших советских на всю жизнь осталось совсем другое представление о границе…
То, что мать и брат оказались в ФРГ совсем без документов, мы выяснили уже недалеко от Франкфурта. Им даже на политическое убежище было не подать…
Вопрос решился просто: наш другой знакомый из Питера согласился нотариально заверить, что они – это они, и он знал их не один год. Тридцать марок бумага была на руках. Но так как я подал на убежище раньше, проходили мы по разным спискам. Это мне аукнулось позже.

* * *
Еще в Вене мы запоем читали все, что было в библиотеке тамошнего представительства «Посева». Еще бы: столько антисоветчины, и – пожалуйста! В Питере, помню, мне «Солдата Чонкина» на одну ночь дали, а из «Архипелага ГУЛага» я прочел только несколько глав, переснятых фото способом. Одна книга меня особенно заинтересовала: Николай Хохлов, «Право на совесть», 1957 год. История капитана МГБ, которого послали на Запад с заданием убить руководителя Закрытого Сектора НТС Георгия Околовича. Он отказался выполнять задание, перешел на сторону НТС и раскрыл всю операцию. Потом КГБ его за это пыталось отравить. Радиоактивный талий. Спасло только переливание крови.
Когда в 1954 году Хохлов подошел к дверям квартиры Околовича и позвонил. Дверь открыл невысокий человек, похожий на бухгалтера. Хохлов узнал его и скороговоркой выпалил: кто он такой, зачем прислан и почему не собирается выполнять это задание. Околович спокойно посмотрел на него и спросил: «Чаю хотите»? Хохлов потом вспоминал, что этот ответ поверг его в шок.
Именно в квартире покойного Герогия Сергеевича Околовича мы провели первый день во Франкфурте-на-Майне.

* * *

Франкфурт-на-Майне. Во Вторую мировую американцы провели по нему две ковровых бомбардировки. Древний город, новый город – то, что отстроили после войны. Небоскребы. Из-за этих небоскребов его даже прозвали «Майнхэттен». Когда-то Карл Великий воевал здесь с саксами. Однажды его войско прижали к реке Майн и начали безжалостно уничтожать. Он взмолился о помощи. И вдруг произошло чудо: сверкнула молния, и в ее свете он увидел, как Майн вброд переходит олениха с олененком. Поняв, что здесь – брод, Карл пустил вслед за зверем свои войска и спасся на другом берегу. Потом он разбил саксов и повелел основать на месте своего спасения город под названием «Брод франков» - «Франкофурд». Так на Майне и появился город Франкфурт.
Под городом проходил «лимес» - граница Римской империи. Это была сеть крепостей, соединенных частоколом. Для защиты от племен варваров. Это слово теперь часто упоминают, когда говорят о желании Европы отгородиться от прочего мира. Неподалеку от Франкфурта находится городок Заальбург, где в начале XX века проводились археологические раскопки римской крепости. Крепость почти полностью восстановили, теперь там музей. Забавно, что древние римляне настолько серьезно относились к быту своих легионеров-пограничников, что устроили им в крепости не только баню, но и паровое отопление пола! И платили прилично: все-таки люди жизнью рисковали…
Старая ратуша на центральной площади города, благодаря римлянам до сих пор называется Рёмер. Здесь стоит знаменитый собор святого Варфаломея, проще – Кайзердом, Императорский собор. Из розоватого камня. Из него здесь много чего строили. После бомбардировок в центре города уцелел только этот собор и старинный кабак на берегу Майна. Внутри он весь завешан мудрыми древними изречениями, вроде: «Алкоголь медленно убивает… Но время у нас есть»!
Прямо перед собором – Исторический садик. После войны, во время расчистки завалов, наткнулись на руины римского поселения. Позже они послужили фундаментом королевского поместья Каролингов. Эти остатки каменных стен и есть самая старая часть Франкфурта.
Императоров Священной Римской империи Германской нации выбирали здесь, в здании ратуши, в Императорском зале. От старой ратуши после бомбардировки только фасад остался. Внутри все – по-новому. Только портреты императоров напоминают о том, что здесь происходило в Средние века…
* * *
Западная Германия начала восьмидесятых. У власти – социал-демократы, федеральный канцлер – Гельмут Шмидт. «Восточная политика» - заигрывания с Восточным блоком. Штраус и Коль – в оппозиции. Советские ракеты СС-20 устанавливают возле самых границ стран НАТО. Бойкот олимпиады в Москве. Война в Афганистане…
Центр самой антисоветской белогвардейской организации Народно-Трудовой Союз российских солидаристов с 50-х годов находился во Франкфурте-на-Майне. Здесь же находилось издательство «Посев» и одноименный журнал. Зоссенхайм, окраина города. Улица Флюршайдевег 15. Романтическое название, по-немецки это означает: «тропинка, разделяющая луг». Четырехэтажный особняк темно-коричневого цвета. Во дворе – узкий корпус типографии. На углу – бунгало. Там раньше помещалась редакция радиостанции «Свободная Россия». Позади здания – поле и заброшенные сады. По полю бегают кролики. За ним – уже другой город. Эшборн. Здесь места мало, кончается один город – начинается другой.
Этот центр НТС выстроил поневоле. В 50-х в доме, где находилось помещение издательства, «доброжелатели» подложили бомбу. В подметных письмах, которые авторы этого теракта рассылали жильцам близлежащих домов, обещали еще немало подобных «проказ»…
Белоэмигрантам пришлось съезжать. Взяли кредит, купили участок на окраине города, начали строить свое помещение. На строительной площадке снова заложили бомбу. Никого не ранило, но и не остановило. Дом достроили. Потом в издательство как-то пришел незнакомый заказчик. Зашел в туалет с портфелем, вышел – без оного. И быстро засобирался восвояси.
Околович, оказавшийся в тот момент в здании, вынес портфель на пустырь и разрядил бомбу. Потом уже полицию вызвали.
В восьмидесятом им сообщили о новой попытке заложить бомбу: германская контрразведка поймала гэдээровца, в числе заданий которого было: разведать место, где можно подложить бомбу в издательстве «Посев». Но заданий оказалось многовато, и он прокололся гораздо раньше, чем добрался до особняка на Флюршайдевег…
* * *
Главным редактором журнала «Посев» был тогда Ярослав Александрович Трушнович. Всего в редакции было три человека: он, Александр Михайлович Югов и Михаил Назаров. Двое последних – из третьей эмиграции. В той же комнате сидел Борис Степанович Брюно – он издавал внутренний бюллетень НТС «Встречи». Так в этом небольшом помещении на первом этаже и делался самый антисоветский журнал в эмиграции.
Тираж на тот момент составлял около 4 тысяч. Это держалось в секрете. Но цифра эта – весьма относительна. Лучшие статьи за квартал отбирались для т.н. «квартальника» - он был размером поменьше, но - потолще, печатался на тонкой бумаге. Предназначался специально для нелегальной переправки в СССР. Специздания выходили на папиросной бумаге: их можно было пересылать по почте, в обычных конвертах. Причина для этого была весьма веская…
На том же этаже располагалась редакция литературного журнала «Грани» - маленькая комнатка. Напечататься в этом журнале для авторов из Советского Союза было смелым поступком. Рискованным, но, иногда – единственно возможным в условиях советской цензуры. Собственно, этому и служил журнал долгие годы.
Еще – директор издательства, «экспедиция» - там ведали рассылкой. Типография, технические службы. В обще сложности не набиралось и двух десятков человек. С годами их число будет только сокращаться…
Стоит ли сравнивать со штатом советского Политиздата, не говоря уже о Лубянке?
* * *

НТС. Народно-Трудовой Союз российских солидаристов. Образован в июле 1930 года белоэмигрантской молодежью. Некоторые из них сами были участниками Белого движения. Как Георгий Сергеевич Околович – в пятнадцать лет он воевал пулеметчиком на белом бронепоезде.
Они считали, что борьба с большевизмом была проиграна потому, что белые не выдвинули альтернативы коммунистам. Ведь главным принципом антибольшевицкого сопротивления было «непредрешенчество»: свергнем большевиков, а дальше народ сам решит…
Действительно, социализм в то время был самой популярной идеей во всем мире. Прежде всего – среди образованного слоя. Как можно выступать против всеобщего равенства?! Как можно возражать против того, чтобы люди всей Земли свободно трудились, учились, совершенствовались? Как можно защищать капитализм, эксплуатацию человека человеком, общество, где все продается и все покупается? Классовое неравенство, безработицу, бездуховность…
Но народу ради идеи всеобщего равенства можно поубивать немеряно. Что и было сделано…
В тридцатых в эмиграции существовало много политических течений. От монархических до совпатриотов. Ближе всего к последним были так называемые «младороссы». Их метало от фашизма до советского патриотизма. Странный лозунг «Да здравствует царь и советы»! Форма, вскинутые в приветствии руки…
Естественно, что вновь образовавшейся антисоветской организации такое понравиться не могло. Первый съезд НТС (тогда он назывался «Национальный Союз Нового Поколения») закончился дракой с младороссами! Стульев тогда поломали немало…
Организация была создана. Чтобы не повторять ошибок отцов и избежать чужого влияния, ввели возрастной ценз: членом НСНП не мог стать человек, родившийся ранее 1895 года. Их тогда в эмиграции так и дразнили – «нацмальчики». Любопытно, что, отталкиваясь от социализма и фашизма, они отказались от своей формы, ограничились лишь маленьким значком. Сначала это был двуглавый орел на трехцветном щитке со Столыпинским лозунгом: «Нам нужна великая Россия»! Потом гербом утвердили трезубец князя Владимира на трехцветном поле. Украинцы возмущались: это – наш герб! НТС-овцы отвечали, что трезубец (символ падающего сокола) – такой же украинский, как сам креститель Руси Святой князь Владимир – украинец. На том и остановились.
Идейные поиски… Отталкивание от социализма, от классического либерализма, который привел в то время Европу к жесткому экономическому кризису… Различной формы диктатуры устанавливались в одной европейской стране за другой. Итальянский фашизм, как тогда казалось многим, мог успешно решать многие социальные проблемы. С приходом к власти Гитлера в Германии, там безработица также снизилась до минимума. Диктатура Салазара в Португалии представлялась, чуть ли не идиллией. Стоит отметить, что в то время о каждой стране судили, в основном, по ее прессе. Которая, в недемократических странах была подцензурной, просто выполняла пропагандистскую роль. Любопытно, что наиболее антинацистски настроенных групп в НТС была… Берлинская! Они воочию видели, что такое национал-социализм. Казалось – традиционная европейская демократия доживает последние дни. Эмигрантская молодежь искала новый путь для будущей России. Они внимательно изучали все. Потом многие пытались обвинить их в симпатиях к фашизму, но на страницах газеты НТС «За Россию» появлялись статьи и с симпатией, и с антипатией к этому явлению, а один из руководителей НТС открыто заявил тогда, что «это – та же диктатура, что и у нас, только пожиже».
Солидаризм. Они его не придумали, это идеологическое учение появилось в XIX веке во Франции. Представление об обществе, как о едином организме, чье благополучие зависит от равновесия и взаимодействия всех его составных частей. Отрицание классовой борьбы, как движущей силы развития общества. Стремление к социальному компромиссу и ориентация на высшие ценности. Марксисты клеймили это «буржуазное» учение за стремление к классовому примирению…
Интересно, что после войны принципы солидаризма использовали многие, но не спешили этого признавать.

* * *
Об истории НТС написано много. И правильного, и лживого, и точного, и ерунды. Еще больше – не написано. И не будет написано никогда.
Михаил Ольгский, кличка «Вайс». Благообразный спокойный седовласый старик. Мне сказали, что он – последний, кто участвовал в переходах на территорию СССР в конце тридцатых. Тогда это называлось – «по зеленой дорожке». Шли вооруженные, но теракты не были задачей: они проносили литературу, должны были отстраивать подпольные группы в России. Ставка на тот момент делалась на «национальную революцию».
В ответ на мою просьбу рассказать об этой операции, «Вайс» ухмыльнулся:
- Все это было давно, и неправда… Мы наткнулись на пограничный разъезд, завязалась перестрелка. Прятались в болоте… Документы промокли, пришли в негодность, пришлось возвращаться… И вообще, о многих вещах я мог бы рассказать только Георгию Сергеевичу Околовичу, а так как он давно умер, то не расскажу никому…»
Ольгский умер в конце девяностых. Жену попросил скрывать сам факт его смерти две недели после похорон.
Он был не единственный из членов НТС, кто не оставил после себя мемуаров. Как говорил один из них: «Мы делали историю, а записывать – не наша обязанность»!
В старом гимне НТС так и пелось: «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена»!
* * *
Сначала я пытался подать прошение о политическом убежище во Франкфурте. Отказали – город был закрыт для беженцев. «Германия – велика!» - сказал полицейский чиновник. Действительно, перешел через поле за зданием «Посева» и попросил убежища в соседнем городке под названием Эшборн. Вскоре мать с братом получили нотариальное свидетельство и сделали то же самое. Потом началось самое тяжелое: нужно было ЖДАТЬ.
Сначала мы жили у знакомых. Потом им это надоело, и они попросили нас оттуда. Переехали в комнатку на квартире, которую издательство «Посев» использовало для гостей. В ней раньше жил директор издательства Лев Александрович Рар. Мы переписывались с ним еще когда были в Вене. Он оставил эту должность и собирался переезжать в Англию к своей семье. Незадолго до запланированного отъезда он попал в автомобильную катастрофу. Лев Александрович Рар скончался осенью того же года. Мы так и не успели с ним познакомиться…
Новый директор издательства пришел к нам и велел освободить комнату до вечера. «А то приедут родственники, а в комнате покойного живут какие-то люди…» О том, куда мы отправимся без документов, денег и знания языка, он не беспокоился. «Мы – не благотворительная организация» - заявит он позже. Много лет спустя, он скажет мне, что решение было не его, и нечего на него обижаться.
Обиды здесь ни при чем. Но нужно было что-то делать…
На наше счастье во Франкфурт неожиданно приехал Игорь, наш знакомый по Вене, тоже из Питера. Он прожил на Западе всего несколько лет, но знал, что в Германии есть способ не остаться на улице. Он отвез нас в надлежащий «Социальамт» (Отдел социального обеспечения), на своем ломаном немецком объяснил ситуацию, и в ближайшее время нас поселили в маленьком пансионе в городке Эппштайн, в горах Таунус, километрах в тридцати от Франкфурта-на-Майне.
Казалось, неужели этого не мог сделать никто из тех, кто жил здесь годами? Не подумали как-то, да и не обязаны они были это делать. Действительно, не обязаны…

* * *

После войны в Германии нехватка мужского населения, выбитого на фронтах, была столь велика, что в парламенте вполне серьезно обсуждалась возможность введения в стране… двоеженства! Но выход был найден другой: для восстановления разрушенной страны начали приглашать иностранцев. Даже лозунг появился: Auslaender rein, wir schaffen es nicht allein! «Иностранцы – к нам, одни мы не справимся»!
И поехали на стройки и фабрики турки, итальянцы, греки… Кто-то зарабатывал деньги и возвращался, кто-то – оставался насовсем. Потом, когда «Немецкое экономическое чудо» создало на развалинах Третьего Рейха одно из самых богатых государств Европы, иностранцы повалили сюда безо всяких приглашений. Демократическая конституция давала право на политическое убежище в этой стране тем, кого на родине преследуют по политическим мотивам. Но кто и как будет определять: действительно человек является политическим беженцем, или приехал в ФРГ за лучшей долей? Социальные гарантии были таковы, что разобраться в количестве всевозможных пособий, на которые имели право социально необеспеченные, шустрые иностранцы часто могли лучше, чем германские подданные.
С одной стороны, бесчисленные иммигранты создавали головную боль властям и вызывали откровенное раздражение у добропорядочных бюргеров. С другой… Высокий уровень жизни обратно пропорционален уровню рождаемости. Возможность хорошо зарабатывать никак не способствует тому, чтобы отец семейства стремился к увеличению оного. Как мне сказал один германский знакомы: «Чем заводить ребенка, я лучше еще один мотоцикл куплю…» У обеспеченного слоя дети в основном ассоциируются с новыми расходами. Сначала – пропитание и одежка, потом – хорошее образование. И никакие налоговые льготы этих расходов не компенсировали. А в странах Третьего мира дети, это – те, кто будет содержать родителей в старости… В Германии же старики чаще всего уходят жить в «Альтенхайм» - Дом престарелых. Конечно, он не похож на советский, здесь и отдельные комнаты, и постоянный медицинский уход. Ведь за содержание – платят, и немало. Все стерильно.
Вот только стариков стране становилось все больше и больше. А немцев, из налогов и взносов которых им нужно было платить пенсию – все меньше. В стране – два миллиона безработных (на начало восьмидесятых), а заниматься неквалифицированным трудом немцы не хотят. Выгоднее получать пособие, иначе – дисквалифицируешься и лучшей работы уже не найдешь. У станков, на стройках и на улицах повсюду работали иностранцы. Налоги с них взимали, пенсионный взносы – тоже. Так что, при всей нелюбви к чужакам, их приходилось терпеть.
Конечно, это не касалось неонацистов: поджоги общежитий иностранцев и нападения на «азилянтов» (подавших прошение об убежище), не были редкостью и в начале восьмидесятых годов. У них был другой лозунг, который они скандировали во время драк с полицией: Deutschland den Deutschen, Auslaender – raus! «Германия – для немцев, иностранцы – вон»!

* * *

Городок Эппштайн, зажатый в долине между трех гор. Как его гордо называют местные жители: «Жемчужина Швейцарии в Нассау». Раньше он входил в это герцогство. А до этого – был владением архиепископа города Майнц. Потом – еще чьим-то… Здесь в Средние века столько владений было, что карта пестрит как лоскутное одеяло. И все эти княжества воевали друг с другом, объединялись, раскалывались…
Аккуратные домики на склонах гор. Ручеек в долине. Над всем этим возвышаются развалины замка, принадлежавшего когда-то тому самому Майнцскому архиепископу. Маленький музейчик: предметы средневекового быта. Внизу – скромная католическая церковь. Рядом – «Штаниаольфабрик» - фабрика по производству фольги. В центре городка – старинное кладбище. Прямо возле дороги – каменная статуя солдата в каске, знакомой нам по множеству советских фильмов. Это – памятник горожанам, погибшим на полях сражений Первой мировой. Рядом – плита с фамилиями и лаконичной надписью: «Числятся пропавшими». Это – погибшие во Второй мировой. Горы поросли зелеными-зелеными деревьями. Хотя – что это за горы? Самая высокая гора в Таунусе – Гроссес Фельдберг, чуть выше восьмисот метров. Там детишки любят воздушных змеев запускать – ветра хватает в любую погоду.
На вершине одной из зеленых гор – гостиница, «фахверк», многобалочная. Рядом – ослепительно белая беседка с колоннами. Внизу, возле станции, на склоне следующей горы – квадратная башня. На карте городка она обозначена как «Нойвилль Турм». Загадочное место. Я как-то попытался подойти к ней поближе, но башня оказалась огороженной, за оградой на цепи, возле поленицы дров, остервенело лаяла немецкая овчарка… Башня была обитаемой. Кто здесь жил тогда, и кто живет теперь, так и осталось для меня загадкой. Как многое, многое вокруг. Ведь это был – совсем другой мир, к которому нужно было долго привыкать.
Лангенхайнер штрассе. Улица, которая начинается внизу долины, возле ручья, резко идет вверх, а потом – еще раз вверх, и кончается возле двух желтоватых зданий. Это – «Альтенхайм», дом престарелых. Один этаж в нем был отведен для иммигрантов, тех, кто попросил политического убежища, но еще не получил его. То есть – для таких, как мы. Здесь жил чех, поляк, корейцы, еще кто-то.
Две комнаты. Войти можно было по коридору, но вторая дверь выходила прямо в лес! Ею-то мы в основном и пользовались. Лес сбегал по крутому склону, утыканному камнями. Стволы деревьев от сырости были покрыты какой-то зеленой плесенью. Я как-то попытался влезть на одно из деревьев – измазался капитально. Да, климат здесь – влажный. И снег зимой лежит недолго. Это нам вскоре предстояло увидеть…

* * *
Первой фразой, которую я выучил по-немецки была: Ich moechte mein Asylbescheinigung verlaengern. «Я хотел бы продлить мое прошение о политическом убежище». Именно эта бумажка и была долго время моим единственным документом в Германии. Права на работу нет. Можно только сидеть и ждать. Оплачивать курсы немецкого – тоже нечем. Бесплатные предоставляются только по достижение определенного срока пребывания.
В пансионате кормили бесплатно, на карманные расходы выдавали 70 марок в месяц. Даже во Франкфурт лишний раз съездить – проблематично. Тем более что ожидающие решения «азилянты» не имели права покидать отведенный им для проживания населенный пункт. Конечно, никто за нами не следил, но на такие деньги не особенно разъездишься…
Оставалось бродить по горам да лесам. Знакомиться с природой Западной Германии. По горам бегали косули, их я видел не раз. Лесные ягоды немцы не собирали, грибы – тоже. Боялись: а вдруг – ядовитые? Они привыкли покупать их в магазине. Так что этого добра было видимо-невидимо. Мать варенье варила, грибы сушили. Один раз зашли на поляну, устланную гнилыми стволами поваленных деревьев. Все они заросли опятами так, что в воздухе стоял густой грибной дух. Мы вчетвером не могли их собрать. Знакомый подогнал машину, так что пришлось грузить грибы в большие картонные коробки из-под книг. Машину гоняли два раза… А потом думали: куда девать такое количество грибов? Вот она, российская запасливость.
Семья сотрудника редакции «Посева» Михаила Назарова жила в соседнем городишке под названием Бремталь. Это были наши едиснтвенные русские соседи. Точнее – в части нашего городка. Странно, но в Германии это так и называлось: Stadtteil – часть города. В семидесятых социал-демократы провели укрупнение населенных пунктов, объединяли воедино несколько городишек. Многим это не нравится до сих пор: «что это за бургомистр, если он не знает, как зовут мою корову»?
Поначалу я пытался добраться до них лесом: по карте получалось – недалеко. Лес в Германии больше похож на парк. Как говорил Роберт: «между деревьями подметают, а у каждого кролика на заднице – номер»! Но даже в таком парке заблудиться несложно: три раза я выходил к совсем другим городкам! Благо их здесь – по пять штук вокруг каждой горы. Потом понял, что ближе всего получается – по обочине шоссе. В мае там путь освещали тысячи светлячков.
Красиво. Даже очень. Вот только увидеть бы всю эту красоту в качестве туриста, а потом – вернуться домой…
* * *
Пришло письмо из Цирндорфа. Маленький городок под Нюрнбергом. Центральное управление по делам беженцев. Здесь решались судьбы тех, кто попросил политического убежища в Западной Германии. Бежавшие из ГДР автоматически получали паспорт ФРГ и не входили в этот контингент.
«Социальамт» оплатил поездку, так как она была необходима для моего дальнейшего определения. Поездом – до Нюрнберга. Удивительный город. Из розоватого камня. Замок на горе. Мост-здание. В нем – ресторан, окна выходят прямо на реку. Лодка на привязи. Все подсвечивается прожекторами. На площади – Рождественский базар. Здесь, помимо всего прочего, торгуют знаменитыми Нюрнбергскими пряниками. С миндалем.
Цирндорф – неподалеку. Огромное административное здание, кишащее поляками, румынами, чехами, турками и так далее. Русский мне попался только один.
- Вас выслали? Повезло. А я убежал. В Чехословакии был, в туристической поездке. Удалось перебраться через границу в ФРГ. Не спрашивай как: в товарняке спрятался… Сейчас в Гамбурге живу. Вот, сейчас документы справлю и на нормальную работу устроюсь. По-немецки уже неплохо шпрехаю. По друзьям, конечно, скучаю… Эти немцы – тупые до ужаса. Продают молоток, а на упаковке написано: «Осторожно! Не ударьте себя по пальцам»… Ладно, удачи тебе! Меня вызывают…
Вскоре вызвали и меня. Пожилой немецкий чиновник, переводчик – украинец. Я изложил всю нашу историю. Чиновник все занес куда следует и сказал, что нужно ждать. Обещали разобраться.

* * *
К нам в Эппштайн приезжал Евгеньич. Ненадолго. Рассказывал про свою Парижскую жизнь. Он связался с левыми и долго разглагольствовал о признаках тоталитаризма во Французской республике (!). Да, психушка ему на пользу явно не пошла… Другая его идея заключалась в том, что он собирался построить экраноплан: аппарат, что летит, опираясь на слой испарений от земли. Низко летит. Оттого и для радаров незаметен. И на этом экраноплане Евгеньич собирался тайно пересечь советскую границу, чтобы продолжить свою диссидентскую деятельность из подполья. И меня с собой звал.
Про идею эту он в скорости забыл. Но зато привез братцу моему подарок на день рождения: реплику американского кольта образца 1847 года. Черным порохом стрелял, пули отливались в прилагавшейся к этому страшному зверю пулелейке. Мы нальем пуль, забьем все шесть зарядов, и – в лес, по деревьям стрелять. Грохот и дым стояли страшные, но попасть из этой машины в корову с пяти шагов было бы делом затруднительным. Роберт, посмотрев на игрушку, сказал: «Теперь мне трудно верить меткости ковбоев в кино. Понимаю, что на самом деле они стреляли только в упор, и только в спину…»
Только вот лес в Эппштайне был особенный – немецкий. Вокруг этого леса было столько городков, что каждый выстрел, должно быть, многократно отдавался эхом в ушах окрестных бюргеров и они бежали звонить в полицию.
Второй пистолет… Ну, я его достал. Немецкий, Deutsche Werke, по бельгийскому образцу, 1938 год. Калибр 7,65. Правда, боек был отломан. Ничего, на что я ювелир? Отломал кусок надфеля, припаял, заточил – все работает. Пошел в лес, два раза выстрелил по пеньку. Хотел его от греха где-нибудь поблизости закопать, но пожалел – ржа поест, как ни смазывай. Принес домой и в шкаф засунул. Запас патронов достался мне в придачу к пистолету, обоймы на две.

* * *

В тот день мы с братцем поехали во Франкфурт. В пустой электричке на сидении лежала сложенная вдвое синяя бумажка. Сто марок. Выронил кто-то. Таких денег я в своей жизни еще не находил. Хотя стоило бы помнить старинную пословицу: «потерял – не горюй, нашел – не радуйся».
Тут же отправился в оружейный магазин и купил себе пневматическую винтовку. Плохонькую – за сто марок хорошую не продавали. Зато – свою. Вернулся в Эппштайн, набрал в карманы пулек и пошел в лес. Шишку в трухлявый пенек вставил и давай ее расстреливать. Результаты получились средние. Но конечный результат был и вовсе неожиданный.
На выходе из леса стояла полицейская машина. Молодой человек в зеленой форме аккуратно взял мою винтовку и попросил проследовать в пансионат. Насколько я понял, он объяснял, что, хотя пневматические винтовки и продаются в магазинах свободно, но стрелять из них в немецком лесу категорически запрещено. Так что, винотовочку он конфискует, а штраф по почте пришлет. Потом вышел, поговорил о чем-то с соседями, и вернулся.
- Ну, говорит, мне сейчас сказали, что у тебя пистолет есть. Правда?
- Да откуда?!
- Сейчас проверим.
Ни о каком ордере на обыск речи не шло. Он деловито порылся в шкафу и извлек оттуда оба пистолета. Прихватил также штыки, пару нацистских орлов со свастикой, что братец на барахолке купил. Потом – кусок пластилина, из которого я барельефы лепил. А вдруг – пластид?
- Садись, говорит, - поехали!
И полицейская машина быстро домчала нас до отделения.
Я еще с собой словарей захватил. Думал, что теперь будет время язык подучить.
Первый допрос шел по-английски. Хотя задержавший меня полицейский все грозил пальцем и говорил, что я и по-немецки все понимаю.
Потом ремень сняли, документы и деньги в конверт запечатали и в сейф убрали, потом и камеру отвели. Ну, я решил поспать. Среди ночи будят: «Поехали домой. Там спать спокойнее». Отвезли сами, бородатый в зеленой форме ласково так говорит на прощанье: «С твоей персоной – все в порядке. Но никакое убежище тебе уже не светит». Ошибся, старик, все мне светило.

* * *
На второй допрос я отправился с Мишкой Назаровым. Поговорили. Нарушение закона об оружии я оспаривать не стал. Но обосновал свое вооружение тем, что опасался происков КГБ. Тогда они переслали данные допроса в политический отдел полиции, что-то вроде контрразведки. Аббревиатура была К-45. Прислали повестку. Со мной согласился идти Ярослав Александрович Трушнович, за что я ему премного благодарен. Молодой офицер лет тридцати напрямую поставил вопрос: про политику я наплел, чтобы выкрутиться, или есть за этим что?
С нашей стороны последовала длинная политинформация о положении в СССР и истории. Он ее частично законспектировал, пожал нам руки и распрощался. Ярослав Александрович с юмором заметил: «Ну, думаю, на два пистолета хватит».
Через некоторое время прислали письмо из прокуратуры. Там говорилось, что, поскольку я совершил правонарушение по молодости и неразумию, вреда никому не причинил, то никаких мер ко мне применяться не будет. Но в дальнейшем я должен вести себя культурно, и с пистолетами по лесам не бегать.
Через неделю после этого пришла другая бумага: если я хочу получить назад свои пистолеты, я должен доказать соответствующей комиссии, что они мне жизненно необходимы. Я написал витиеватое обоснование. Они мне коротко ответили: Неубедительно. Заплатите 50 марок за то, что мы возились с Вашим заявлением, а пистолетов вам не видать. На этом история сия и закончилась.
* * *
Вторая эмиграция. Это те, кто оказался на Западе во время войны. Они отличались от представителей Первой эмиграции. Они были бывшими советскими. Со всеми плюсами и минусами.
Как-то чета Артемовых, Александр Николаевич и Анастасия Николаевна, подвозили нас в Эппштайн. Я наивно спросил – как он оказался на Западе?
- Война занесла. Коротко ответил Александр Николаевич.
В тот момент он был председателем НТС. Настоящая фамилия – Зайцев. Он родился в 1909 году в Рязанской губернии, дореволюционную Россию помнил очень хорошо. В детстве купался в Оке, вспоминал, как его бабушка определяла Российских императоров:
- Николай Первый был строгий правитель, Александр Второй – освободитель, Александр Третий – миротворец, Николай Второй – винный торговец…
Октябрьский переворот в его деревне встретили более чем настороженно. Один пожилой крестьянин, ознакомившись с программой большевиков, четко объяснил всем:
- Это – второе крепостное право. Они будут всей страны помещики, а вы – крепостные!
Но разобщены все были настолько, что отряд латышей с пулеметом поставил на колени весь уезд. Потом – учеба, служба в Красной армии на Дальнем Востоке.
- Помню, как вдруг нам запретили петь песню «Марш авиаторов», сказали, что мелодию использовали какие-то фашисты. Только потом я узнал, что на эту мелодию НТС-овцы положили слова одной из своих песен «Бьет светлый час».
Потом – 1939 год, «Освободительный поход» Красной Армии в Польшу. Потом – 1941 год…Он сражался против немцев под Смоленском, Москвой, Ленинградом.
- А наших самолетов я в небе тогда совсем не видел. Только немецкие…
В Эстонии его часть попала в окружение.
- Нас загнали на пшеничное поле. С одной стороны – немцы, с другой – эстонские части СС. Свистят пули. Периодически на поле кто-нибудь поднимает руки и идет сдаваться к немцам. Эстонцам сдаваться не стоило. Новые пленные стоят на горе, пьют воду из ведра. Рядом – громкоговоритель, по которому немцы объясняют, что сдавшимся ничего не будет: вот, смотрите – ваши товарищи живы, воду пьют… Мы залегли возле ручья. Солдаты помоложе, растерявшись, обратились за советом не ко мне, молоденькому лейтенанту, а к самому старшему по возрасту: - Дядя, Саша, что нам делать?!
Умудренный опытом солдат думал недолго: - А что защищать? Колхозы? Встал, поднял руки, и пошел сдаваться. Остальные последовали за ним. Я остался один. Чтобы не сдавать оружие врагу – бросил пистолет в ручей, и тоже пошел в плен.
Потом – лагеря для военнопленных. Сталин от своих военнопленных отказался: «советский солдат последнюю пулю оставляет для себя». Посылки через Красный крест они не получали. Их должен был кормить враг. Повальный голод.
- В таких условиях первыми умирали люди с низким интеллектуальным уровнем. Они – первыми опускались и походили на животных. Думали только о еде. Каждое утро, когда мы шли умываться, на кафельном полу лежало несколько свежих трупов – умершие от голода. У многих были отрезаны мягкие части – в лагере началось людоедство.
Интеллигенция спасалась по-своему: чтобы не опуститься, люди старательно следили за собой. Зубы чистили солью, так как ее было в избытке. Устраивали лекции. Это позволяло им продержаться морально.
- Однажды в нашем лагере произошла страшная история, достойная пера Шекспира. Врачи, свои, из военнопленных, обнаружили у одного больного тиф. Это грозило смертью всему лагерю. Если немцы узнавали, что здесь у кого-то – тиф, они просто устраивали своеобразный «карантин»: изолировали лагерь, не подвозили туда продукты и расстреливали из пулеметов всех, кто пытался сбежать. Ждали, пока вымрут все. Чтобы спасти всех остальных, врачам пришлось пойти на жестокий шаг: они сделали тифозному больному смертельную инъекцию и назвали причиной смерти истощение.
В одном из лагерей на него обратили внимание члены НТС. С их помощью он попал в учебный лагерь Вустрау. Вступил в НТС, был одним из разработчиков «Схемы национально-трудового строя» - программы организации. Был старшим лектором в школе пропагандистов в Дабендорфе, под Берлином.
- Несколько раз я говорил такое, за что спокойно могли расстрелять. Один раз, читая лекцию о приходе к власти Сталина, сказал: что можно говорить о моральном облике человека, который уничтожил всех своих бывших соратников? В зале повисла гробовая тишина. Там было несколько немецких офицеров. Я и не подумал, что Гитлер сделал с Ремом то же самое! В другой раз, упомянув, что Сталин – недоучившийся семинарист, подобрал рискованное сравнение: «Это все равно, как если бы во главе армии стоял бывший ефрейтор»! Уж больно много общего было у этих двух диктаторов. Потом мне все это надоело: я заявил, что под красным флагом уже жил и воевал, а служить под таким же красным, но со свастикой не собираюсь! И попросил вернуть меня в лагерь. Но меня убедили, что наверху должно что-то произойти, и что необходимо создавать РОА…
Его откомандировали в РОА. Он был одним из авторов манифеста КОНР 1944 года. Когда мы просматривали документальный фильм о подписании Пражского манифеста, она указал на себя:
- Этот, в белом воротничке…
Потом – конец войны. Начались репатриации. Во время заключения Ялтинских соглашений Сталин провел коварный ход: настоял, чтобы все советские подданные, оказавшиеся в зоне англо-американской оккупации Европейских стран, подлежали насильственной выдаче в СССР. Когда со стороны Запада последовало возражение, что люди должны ехать добровольно, Сталин пообещал, что тогда все подданные европейских стран, оказавшиеся в зоне Советской оккупации, тоже добровольно откажутся возвращаться домой. А обеспечивать такую добровольность Советская сторона умела неплохо. Союзникам пришлось согласиться со сталинской трактовкой – свои им были дороже, чем судьба миллионов бывших подсоветских людей.
Чтобы избежать выдачи Советам нужно было доказать репатриационной комиссии, что человек не находился на территории СССР до 1 сентября 1939 года. Многие тогда меняли документы, сочиняли себе легенды-биографии. Тогда и Александр Николаевич из Зайцева стал Артемовым, и местом рождения ему сделали Харбин, где он никогда не был. Про ужасы репатриации написано немало. Но Александр Николаевич любил рассказывать про эти события несколько историй, достойных пера сатирика.
- В одном беженском лагере жили тринадцать калмыков. Все подлежали выдаче. Для прочих придумывали легенды. Ведь у многих в послевоенной суматохе не было документов. В репатриационной комиссии сидели представители всех четырех держав-победительниц. Нужно было доказать этой комиссии, что ты – из первой, послереволюционной эмиграции, и тогда этот человек выдаче не подлежал. Но многие из этих калмыков и по-русски-то говорили с акцентом, как им притворяться? Ведь на знание языков проверяли.
Вот заходит один калмык в кабинет, где заседает комиссия. И говорит, что он – из первой эмиграции, жил в Париже. Работал там-то и там-то. С ним заговаривают по-французски. Прекрасно знает язык. Показывают карту Парижа – безошибочно называет улицу, на которой жил, завод, на котором работал. Все в порядке – выдаче не подлежит. Заходит второй калмык. Тоже, оказывается, из первой эмиграции. Тоже в Париже жил. По-французски говорит, улицу (другую, конечно) показывает верно. Потом – следующий. В общем, все 13 калмыков во Франции жили, что сумели доказать. Комиссия уехала. И не догадалась, что калмык-то был один и тот же, он в соседней комнате только пиджак менял! А для наивных европейцев все они – на одно лицо…
В другом лагере оказалась старушка, которая языков не знала и за границей никогда не была. Как ее спасать? Ну, мы сообща соорудили ей легенду, что она жила в Польше, в семье русских эмигрантов, воспитывала детей. И потому польский не знает – ни к чему было.
Ну, комиссия всю эту историю выслушала, а потом один из членов комиссии спрашивает:
- И что, вы так двадцать лет там и жили?
- Да, все двадцать лет.
- И все двадцать лет детей воспитывали.
- Ну, да.
- А дети так и не выросли?
- Да не росли что-то…
Тут комиссия рассмеялась. Бабушку пожалели, несмотря на ее безыскусное вранье, и репатриировать не стали.
Да и вообще наши эмигранты второй волны проявляли чудеса сообразительности. Один лагерь располагался в четырехэтажном здании. И вот, к американскому коменданту городка приходит группа крестьян, и заявляет, что у них пропала корова. А кроме русских, дескать, никто ее в округе увести не мог. Американец отправляется в злополучное здание и требует вернуть корову. Избранный своими начальник лагеря все отрицает. Американцы начинают обыск. Обыскали все четыре этажа – ничего. Немцы настаивают, что корова должна быть здесь – не могли ее незаметно никуда увести, местные здесь всех знают. Здание обыскали три раза – ничего.
Американский комендант отзывает в сторону русского начальника лагеря и говорит: - Ладно, я оставлю вам корову, но объясните мне – где вы ее ухитрились спрятать? Ведь каждый этаж по несколько раз обыскали…
А начальник лагеря ухмыляется: - Точно оставите? Ведь у нас тут дети, кормить надо. Ладно, тогда скажу. Ваши солдаты действительно каждый этаж обыскали. А в лифт они заглядывали?
Оказывается, бедной буренке замотали морду тряпками, запихнули ее в лифт, и, пока американцы обыскивали один этаж, ее поднимали на другой.
В другой лагерь, расположенный в американской зоне оккупации, приехал офицер НКВД-ист. Сначала рассказывал, как тепло их всех примет Родина. Но в толпе были те, кто прошел советские тюрьмы и лагеря. Потом чекист начал угрожать: - Никуда вы не денетесь, у нас с союзниками договор о насильственной выдаче!
Зря он это сказал. Из толпы вышел паренек, достал из-за голенища сапога нож, молча вогнал его чекисту под ребро и скрылся в толпе.
Американский комендант лагеря блокировал все ходы и выходы: на его территории убили офицера союзной армии! В лагере объявили: если преступник не явится к коменданту, всех обитателей лагеря отправят в СССР немедленно.
Вот, сидит начальник лагеря у себя в кабинете, а к нему заходит паренек.
- А если преступник сдастся добровольно, вы не будете всех остальных Советам выдавать?
- Не буду.
- Ну, тогда вот. Это я его пырнул. Зовут меня так-то и так-то, вот – орудие преступления.
И кладет на стол нож. Довольный комендант составляет протокол.
- Все?
- Все.
- А теперь – прощайте!
И выпрыгивает из окна. Второй прыжок – через колючку, она там достаточно халтурная была. С тем и пропал. А протокол имеется, орудие преступления – тоже. Пришлось коменданту слово данное сдержать…
Александр Николаевич был блестящим журналистом, с 1965 по 1971 год возглавлял журнал «Посев», с 1972 по 1984 был председателем НТС. Это он работал над всеми программами организации в послевоенный период. В последний раз я видел его в 2000-м году.
- У меня сейчас восемь болезней. Мне трудно помочь Союзу. Но я внимательно сверил программный документ Путина, опубликованный в интернете. Да, он явно пользовался нашей программой 1974 года. Кому знать, как не мне – я ведь ее составлял… Я бы предложил Совету НТС просто поддерживать Путина. Ведь он, практически, нашу программу выполняет…
Александр Николаевич написал об этом письмо Совету. Но текст его, кроме членов Совета, никто не увидел.
Скончался Александр Николаевич во Франкфурте-на-Майне 2 августа 2002 года, ненадолго пережив свою жену.

* * *
Первая ежегодная Посевская конференция, на которой мне довелось побывать, проходила в здании Франкфуртской… масонской ложи! Старику, который снимал помещение, неоднократно говорили, что можно было бы и другое здание подобрать. Но он отмахивался: - Ну и что, что масоны? Здесь – дешево, и в центре!
Ведущим этой конференции, как, впрочем, и многих других, был Александр Николаевич. Помню, как во время дискуссии кто-то сказал про слухи об инфильтрации НТС со стороны КГБ. На это ответил Владимир Дмитриевич Поремский, один из основателей НТС:
- Не могу гарантировать, что в этом зале не находится агент КГБ. Но я знаю одну организацию, в которой нет ни одного агента. Это – Союз пажей его Императорского величества в Париже. Там – восемь человек, самому младшему – за восемьдесят. Уверен, что их инфильтрировать очень трудно.
Выступления Эдуарда Оганесяна, армянского националиста, он тогда работал на радио «Свобода» всем запоминались своей экспрессивностью:
- В 1915 году турки совершили чудовищный геноцид – вырезали полтора миллиона армян! Недавно, в траурный юбилей, мы с группой армянских эмигрантов решили дать в крупных немецких газетах траурные объявления. Нам сказали: десять тысяч марок. У нас не было таких денег. Но тут нашлись какие-то два мальчика. Я не знаю – кто они, если бы знал – я бы их расцеловал! Они просто ухлопали турецкого посла. И, знаете, - все газеты вспомнили про геноцид! И никто не требовал с нас десять тысяч марок. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я здесь, на Посевской конференции вас к чему-то подстрекаю… я просто делюсь опытом!
Овации. Потом Артемов, качая головой, говорит:
- Мне тут уже записку прислали: «Неужели мы – хуже армян»? Я бы попросил, даже в шутку не высказывать симпатий к терроризму!
На другой конференции тот же Оганесян привел другой пример, относящийся к сепаратизму:
- Как-то я проезжал на машине вдоль турецкой границы, и увидел в воздухе десяток турецких истребителей. И тогда я подумал: сколько придется работать всей Армении, чтобы построить десять таких же?! И тогда я подумал – а так ли нужна нам эта независимость?
Кто только не выступал на этих конференциях. Абдурахман Авторханов, Аркадий Петрович Столыпин, Виктор Эммануилович Краснов-Левитин, Александр Гинзбург…
Когда на конференции зашел разговор о «конструктивных силах в правящем слое», то есть о том, что прогрессивная часть номенклатуры может оказаться союзником в борьбе против советского режима, Авторханов, с кавказской экспрессивностью, заявил:
- Не знаю я там никаких конструктивных сил. Вы лучше соберите несколько рабочих шарикоподшипникового завода и скажите им: «Ребята, неужели мы – хуже поляков»?! Вот это и будет – «конструктивная сила», которую будет боятся весь правящий слой вместе с его «конструктивной прослойкой»!
Все помнили, как его – чеченца, возмущала «Колыбельная» Леромонтова:
- «Злой чечен ползет на берег
- Точит свой кинжал…»
Почему «злой»?! И как это он одновременно и ползет, и точит?!
Виктор Эммануилович Краснов-Левитин до конца дней своих оставался эсером. К НТС он относился очень хорошо, но, выступая на Посевских конференциях, неизменно заканчивал свою речь лозунгом любимой им партии: «Земля и воля! В борьбе обретешь ты право свое!»
Книг он написал огромное количество. Обо всем подряд. Так, как ему все виделось. Как-то раз один из героев, о котором он написал как о «сироте, никогда не видевшем своего отца», подошел к Виктору Эммануиловичу и возмутился: - Что вы здесь понаписали? Я прекрасно знал своего отца!
На что Краснов-Левитин отмахнулся: - Кому лучше знать, автору или вам?!
Как-то раз, после конференции, один из участников пригласил его на ужин. Так как все происходило в общем зале, а разговаривали оба громко, я слышал окончание их политической дискуссии.
- Вот вы, Виктор Эммануилович, говорите, что частную собственность необходимо упразднить. Я в своей лавке день и ночь работаю, так что же я, по-вашему – эксплуататор?
- А вас, за вашу лавку, - отвечает захмелевший старый эсер, - надобно повесить!
- Ну, вот! – обиделся собеседник, - а я вас тут бифштексом кормлю!
В тот год выхожу я после доклада, и направляюсь в бар. Смотрю, возле бара – кладовка какая-то, за занавеской. Я решил полюбопытствовать – забрался за занавеску, а там – масонская атрибутика свалена. Какие-то ритуальные циркули, молотки, фартуки. И целая полка, заваленная кукурузными початками. Зачем масонам кукуруза? Не знаю, но решил найти ей применение. Смотрю – возле бара стоит импозантный Юрка Миллер, молодой НТС-овец из Лондона. С бородой, в шикарном костюме, с черным дипломатом. Размахивает руками и объясняет что-то члену Европейского парламента, стильной даме, прибывшей на конференцию в качестве гостя. Он обожал напыщенно вещать черт те что, а сам, небось, просто пытался произвести впечатление на красивую женщину. Свой шикарный дипломат с золотыми буквами «НТС» он поставил рядышком. Возле той самой кладовки.
Пока Юрка был углублен в беседу с депутатом, я тихо взял его чемодан, занес в кладовку и доверху загрузил масонской кукурузой. Закрыл и поставил на прежнее место, а сам стал наблюдать из-за стойки.
Юрка произвел на депутата сильное впечатление. Под конец разговора он говорит: - А сейчас я покажу Вам нашу последнюю резолюцию! Берет свой дипломат, открывает его… и по всему залу катятся початки кукурузы! Бар хохочет, Юрка в недоумении, депутат – тоже. Шутка удалась. А масоны и без кукурузы обойдутся.
* * *
Пришло официальное письмо. Из управления по делам беженцев. Так как я, мать и брат подавали документы на убежище порознь, нас решили РАСПРЕДЕЛИТЬ. Подавших заявление на убежище рассылали по разным Землям, чтобы не было концентрации «азилянтов» в одном регионе. Мне было предписано отбыть в лагерь для беженцев в городе Ганновер. Мать и брата оставляли в Эппштайне. Бюрократия.
Мишка Назаров в редакции утешительно пообещал мне: - Ты там жить будешь. В лагере, со всякими турками. Но зато я тебе каждый месяц «Посев» буду высылать!
Спасибо.
Права на работу нет – ведь решение об убежище еще не вынесено. Документы – право проживания там, где меня власти поселят. Пособие – по месту этого проживания и выдается. Что делать – на нелегальное положение переходить, в Париж ехать, куда Евгеньич звал?
Выручил священник, отец Марк. В столице земли Гессен, городе Висбаден, на горе Нероберг, стоит русская церковь Святой Елизаветы. Удивительный по красоте храм с золотыми куполами. Казалось бы – настоящая русская церковь из светлого камня, но отчего-то – будто обуженная, вытянутая. Герцог Нассау, княжества, чьей столицей в XIX веке был Висбаден, построил ее на могиле своей жены, русской княжны Елизаветы Михайловны, которая умерла в родах. Он хотел видеть на этом месте настоящую русскую церковь, которую и воздвигли немецкие архитекторы. Но – немного по-своему. Внизу, под горой – раскинулся Висбаден. Вокруг – лес. Тропинка идет от церкви наверх – к старинному каменному дому. Дом священника. Половина его считалась монастырем, поскольку жила по монастырскому уставу. Хотя монахов там было всего двое – сам отец Марк и православный голландец брат Стефан. Во второй половине дома жил с семьей Отец Николай – сын Александра Николаевича Артемова.
Отец Марк написал в Управление по делам беженцев прошение, чтобы меня оставили с семьей. А на время рассмотрения взял меня жить в домик при церкви.
Отец Марк – чистокровный немец, из Восточной Германии. Сбежав в ФРГ он вошел в контакт с НТС, работал в «Закрытом секторе». Мне рассказывали, что кличка его была «Мефистофель» - из-за черной бороды. Но в итоге он стал православным священником.
* * *

Нероберг. Гора, получившая свое название из-за того, что по легенде где-то здесь стояла вилла римского императора Нерона. Я прожил на этой горе около четырех месяцев. Открывал церковь, показывал ее туристам, стоял за свечным ящиком, продавал открытки и сувениры. Часто по утрам к церкви прибегала любопытная белка. Она разглядывала меня сверху, кувыркалась на ветках и ловила свой хвост. Стадо оленей иногда подбегало к самому домику. По ночам ухали совы. В Германии места мало, животные научились жить рядом с цивилизацией. Немецкие орнитологи тогда писали, что многие хищные птицы перестали охотиться – сидят на проводах возле автобанов и ждут, пока задавят зайца или еще какую живность. Домик и церковь стояли в черте города – Висбаден расположился внизу, под горой. Гору так и называли – «балкон над городом». От церкви – вверх по тропинке, и вот она – беседка с белыми колонными. Возле нее – смотровая труба, в которую за 20 пфеннигов можно было рассматривать улицы сонной и шикарной столицы земли Гессен. У каждой из роскошных вилл – свое название. Чуть дальше – перрон и станция. Самые настоящие. Это – единственная в Европе водяная железная дорога, Неробергбан, которую создали еще в 1888 году. Резервуар наполняется водой из водопровода, и, под ее тяжестью, тянет вагон вниз. Внизу вода выливается, наверху заполняется другой резервуар, и, с помощью троса, тянет вагон вверх. В этом вагончике можно только с горы Нероберг спуститься, и на нее же подняться. Но – оригинально…
Возле этой «водяной станции» - терраса в гранитном обрамлении. В центре – каменный куб – памятник немецким солдатам, павшим в Первой мировой. Вниз по склону – виноградник. Из этого винограда делают свой, особый сорт вина – Неробергское. Отец Николай вычитал в старинных записях, что настоятель русской церкви имел право раз в год получать бесплатно целый ящик. Написал хозяину виноградника, но тот ответил, что ничего об этом не слышал и знать не желает, хотите вина – покупайте. Жмот.
Федор Михайлович Достоевский в этих местах в рулетку играл. В Висбадене, Бад Гомбурге и Бад Эмсе. Все три города до сих пор спорят – какой из них описан в романе «Игрок»?
На рекламном проспекте казино городка Бад Гомбург изображен портрет Достоевского с надписью: «Великий русский писатель Достевский у нас проигрался, но написал роман «Игрок». Может быть Вы не напишите роман, но выиграете»! Лет десять спустя, я там тоже «играл по системе». Никому не советую…
Справа от домика священника – русское кладбище. Висбаден был бальнеологическим курортом на протяжение веков. В середине XIX века сюда любила приезжать русская аристократия. В центре города – знаменитый кипящий источник в беседке с кованой решеткой. От воды серой несет, но, вроде – лечит.
Кладбище – необыкновенно красивое. Особенно весной, когда яблоневый цвет на могильные плиты опадает. Вронцовы-Дашковы, князь и княгиня Юрьевские – дети от морганатического брака Александра II, художник Явленский… Одна могила была за оградой. Вероятно – самоубийца.

* * *

Между домом и кладбищем стояло низенькое здание. Не то – сарай, не то – склад. Это и был свечной заводик. Я не один раз вспомнил Отца Федора из «12 стульев». Здесь я помогал брату Стефану свечи лить.
Никогда не задумывался над технологией этого нехитрого производства. В большой чан загружается воск, под ним разводится огонь. Берется круг со множеством дырок. Нарезаются фитили и просовываются в эти дырки. Когда воск расплавился, этот круг на веревке опускается на чан так, что фитили погружались в расплавленную жижу. Потом круг поднимался. Воск, налипший на фитили, застывал, и круг с фитилями снова опускался. И так – по несколько раз, пока не фитиле не оставалось столько слоев воска, сколько нужно. Свечи остывали, фитили обрезали, нижние края свечей подравнивали, и – все готово. Вот о чем мечтал Отец Федор.
Брат Стефан. Православный голландец. Такое мне было раньше даже трудно представить. Молодой, бородатый. Удивительно светлый. У него даже улыбка была солнечная. Разговаривать нам тогда приходилось по-английски, по-русски он почти ничего не понимал. В юности он решил, что ни католицизм, ни протестантизм его не устраивают, и сам дошел до того, что истинное христианство – православие. И стал Братом Стефаном.
Я к тому времени уже приобрел кое-какие ювелирные инструменты. Стефан принес мне серебряный голландский гульден и сделал ему православный нательный крестик. Ему понравился. Потом взялся вылепить барельеф с иконы Св. Иоанна Кронштадтского. Вроде – получилось. По этой форме потом долго отливали образки – из гипса и пластика. Потом – нужно было монашеские пояса сделать, с пальмовыми ветками. Потом сделал барельеф самой церкви.
Однажды в монастырь приехал Роберт. Я открыл дверь. Он испуганно перекрестился и сказал:
- Все. Еще один готов. Мы готовим кадры для борьбы с коммунизмом, а они из них попов делают!
И рассказал, что, в общей сложности, из бывших НТС-овцев вышло 14 священников.
Мне платили какую-то мелочь. Но весь дом жил бедно – какие доходы у Русской зарубежной Церкви в Германии? Да и мне было немного нужно. Крыша над головой была, и слава Богу.
Гулял по окрестным лесам, Висбаден изучал. Однажды, поздно вечером, возвращался домой. Шел по лесной дороге мимо водяной железной дороги. В полосе лунного света, прямо на асфальте сидела саламандра. Черная, с ярко-оранжевыми пятнами. Спокойно, будто предупреждая весь животный мир вокруг: «Мне не страшно. Меня никто не съест. Потому что я – ядовитая». В России я этих животных никогда не видел. Зря она так беспечно: зверям и птицам саламандры ни к чему, а вот машины их давят часто.
Через четыре месяца пришла бумага из министерства по делам беженцев. Я мог возвращаться в Эппштайн.
Спасибо отцу Марку и отцу Николаю. Первый из них потом станет епископом. Но это уже совсем другая история.

* * *
Тем временем всех азилянтов решили из дома престарелых в Эппштайне выселить. И переселили нас в городок Хоххайм, на берегу Майна. Это уже меньше напоминало идиллию – несколько бараков на окраине. Нам отвели две комнаты. Рядом за стенкой жили афганцы. Сначала я думал, что с ними возникнут проблемы – ведь Афганская война была в самом разгаре… Оказалось – наоборот. Они сразу же стали проявлять всяческое дружелюбие, а один начал вспоминать знакомые русские слова: Калашников, Макаров, ППШ…
Потом показал на соседний барак и сказал: - Это – нет кароши люди!
Я сначала не понял, в чем дело. Оказывается, соседний барак занимали… немцы! Асоциальные элементы. Они пропили все, и жили исключительно на социальное пособие. Которое тоже пропивали. Зрелище было будто из фильма ужасов. С утра один из них бежал в магазин и закупал дешевого пива. Потом они ставили столы на улице перед своим бараком и мрачно начинали пить пиво. Морды одутловатые, кожа – белесая. Пьют и молчат.
Афганца их невзлюбили за то, что в ответ на приглашение в гости, немцы ответили им, что они – «грязные иностранцы», и с ними они пить-есть не будут. Вот какими агрессивными националистами бывают немецкие алкоголики.
Сам городок Хоххайм располагался выше, среди знаменитых виноградников. Здесь делают прекрасный рислинг. Но проживание в бараках, даже возле виноградников, сказкой никому не покажется.
Мы получили политическое убежище и синие «нансеновские» паспорта. Так их называли старые эмигранты – паспорт беженца учредил в свое время еще Фритьоф Нансен. В углу – две черных полосы. В графе «гражданство» - Staatenlos, бесподданный. Но он давал нам право жить и работать на территории ФРГ. Все гражданские права, кроме права избирать и быть избранным, и права служить в армии. Ни то, ни другое нам было ни к чему. Я уже официально устроился на работу в «Посев», мать получила место в МОПЧ – Международной Организации Защиты Прав Человека. Пора было искать квартиру.
* * *
В Германии это – проблема жестокая. В объявлениях о сдаче квартир сплошь и рядом стоит: Keine Kinder. Keine Auslaender. Keine Haustiere. Никаких детей. Никаких иностранцев. Никаких домашних животных. Нужно внести вперед три квартплаты – залог. А квартплата такая, что страшно становится. Шуметь можно до десяти вечера. А в субботу-воскресенье – с трех дня. Чтобы все соседи выспаться успели. Мой знакомый меблированную комнату снимал, так ему хозяйка запрещала днем шторы полностью открывать – только до половины. Чтобы хозяйская мебель на солнце не выгорела. Раз в пять лет обязан за свой счет квартиру полностью отремонтировать.
К тому времени я уже был принят в «Систему» НТС. Так называли освобожденных работников, которые служили в различных секторах этой антисоветской организации. Зарплата – партминимум. Всем. Женатым еще 100 марок на каждого из детей добавляли. Первая моя зарплата составляла 800 марок в месяц. Попробуй, сними на это квартиру!
Первая наша квартира была в пригороде городка Рюссельсхайм – столице автомобильной империи Опеля. Хорошее было название у этого пригорода – Хасслох. Если учесть, что Hassen по-немецки означает «ненавидеть», а Loch – «дыра». Н-да, занесло. Полтора часа до «Посева», со всеми пересадками. Но городок был очень приятный, и сосновый лес – чуть ли не через дорогу. Квартиру эту сдал нам другой эмигрант. Он книгами торговал. И деньги очень любил. Потому что вскоре выяснилось, что не имел он право ее никому сдавать – она была «социальная», т.е. предоставлена его семье городскими властями, как малоимущим. Сначала нас хотели оттуда выселить, но потом сказали, что вы можете просто переоформить ее на себя, вот и все. Не повезло ему. А потом я снял себе свою первую отдельную однокомнатную квартиру. И каждый месяц мне пришлось отдавать за нее половину своей зарплаты. Но что сравнится со счастьем жить отдельно от всех?
* * *
Алексей Алексеевич Кандауров. Он был моим первым начальником в «Посеве». Живой веселый старик с вечно всклокоченными седыми волосами.
Он родился в Воронеже. Потом – коллективизация, голод.
- Когда к нам пришли скот отнимать, я взял кол и отбил нашу единственную телку. Она нам потом всем жизнь спасла… Меня не тронули, наверное, не хотели с пацаном связываться.
В тридцатых отца арестовали. Когда он с братом принес в тюрьму передачу, в окошечке ему ответили:
- Хорошо учитесь? Вот и учитесь. А передач больше не носите. Десять лет без права переписки…
Позже они узнали, что это означает «расстрел».
Потом – война.
- Я был минометчиком. Ранение в ногу, но я не обижаюсь – такой же минометчик во время дуэли в нас попал. Не знаю, может быть я тоже по нему не промазал. Боеприпасы кончились, а нам командуют – «ни шагу назад»! А боеприпасов не везут. И есть нечего. Немцы это поняли, наступать не стали. Подождали, пока нас изможденных снежком припорошит. Потом подошли и начали из окопов вытаскивать. А нам уже и отбиваться было нечем – я даже все патроны к нагану расстрелял. Одного, которому взрывом кишки выворотило, сразу пристрелили, остальных погнали в плен. Потом – лагеря… Здесь его заметили те, кто отбирал людей для РОА. Школа пропагандистов.
- - Был у меня один курсант – «иноходец». Все с левой маршировать начинают, а этот – с правой! И никак его было не переучить. Но гранату дальше всех метал. Я уверен, что история все расставит по своим местам. Власову еще поставят памятник!
Конец войны застал Алексея Алексеевича в Зальцбурге.
- Вечер. Иду я по ночной улице и вижу – на меня катит американский танк. Остановился, оттуда вылезает офицер с какими-то бумагами в руках. И спрашивает на ломаном немецком – кто я таков? Я говорю – русский. Он достает справочник и начинает искать мое звание. Форма лейтенанта РОА ему ничего не говорила. В справочнике он ничего не нашел, плюнул и объясняет:
- - Все разбежались, а мне нужен акт о сдаче города. Вы можете подписать?
А мне – разве жалко? Подписал, сдал ему Зальцбург и пошел своей дорогой.
После войны, опасаясь выдач, он уехал в Венесуэлу. Работал маляром, рабочим на стройке. В пятидесятых его «мобилизовали» - НТС готовил людей для засылки в СССР. Забрасывали их с американских самолетов. Но связным между американской и английской разведками был небезызвестный двойной агент Ким Филби. Многих захватили. Члены НТС Маков, Ремига, Лахно и Горбунов были расстреляны. ЦРУ обвиняло НТС в инфильтрации. Только когда Филби оказался в СССР и весь мир узнал, что он работал на КГБ, выяснилось – кто был настоящим инфильтратором. Нелегальная заброска прекратилась.
НТС начал работу на портах – передачу антисоветской литературы через советских моряков. Кандауров работал в Голландии, потом переехал во Франкфурт, где он занимался снабжением литературой точек во всем мире.
Он был женат, но неудачно. Всю жизнь посвятил НТС. В 1994 году собирался поехать в родной Воронеж. Лег на обследование, врачи обнаружили рак. Несколько операций не помогли. Старик скончался, так и не успев побывать на родине. Все свои сбережения завещал организации.

* * *
Еще в пятидесятых Алексей Алексеевич изобрел акцию «Стрела». Он вполне разумно решил, что советская цензура не может проверять абсолютно всю почтовую корреспонденцию, поступающую из-за рубежа. Наверняка проверка носит выборочный характер. Таким образом, если на самые разные почтовые адреса частных лиц и учреждений будут идти письма с соответствующим содержанием, часть их будет достигать адресата.
Для этой цели печатались специальные выпуски журнала «Посев» - на папиросной бумаге. Общий вес, вместе с конвертом – не более 20 граммов. Адреса выбирали из телефонных книг, справочников, советских газет. Потом «стрелы» вместе с адресами рассылались по разным странам – на точки, откуда люди занимались основной рассылкой. Часто это были пожилые члены НТС и их друзья, которые не могли помочь организации ничем другим. Советский адрес нужно было писать на конверте отдельно, чтобы буквы не отпечатались на самой листовке – иначе, в случае распространения получателя можно было бы вычислить. В коротенькой листовке-приложении объяснялось, что это за материал, и что получатель не несет ответственности за содержание письма, посланного ему без его ведома, и давались адреса нескольких почтовых ящиков в Западной Европе, на которые можно было послать письмо в НТС. Конечно, если у получателя была возможность сделать это из какой-либо не-социалистической страны.
Сначала многие отнеслись к этой затее скептически – все знали, что такое советская цензура. Но они недооценили советскую безалаберность и невозможность проверить абсолютно ВСЕ. На почтовые ящики начали приходить ответы. Потом – появились гневные статьи в советской прессе, под заголовками типа «Яд в конверте». Про то, что все советские люди презирают зарубежных наймитов нацистов и ЦРУ, а их провокационные листовки рвут, топчут ногами, а потом относят в КГБ.
Некоторые эмигранты обвиняли за это НТС в провокации: «Они свои письма шлют, люди их получают, потом КГБ приходит и всех забирает!».
Наивные. Как будто КГБ было нужно, чтобы в стране становилось больше политзаключенных! Ведь это – свидетельство массового недовольства. У них даже негласная квота была: сколько посадить, а сколько – просто приструнить. Чтобы не было нехорошего впечатления наверху. Дескать, плохо поставлена профилактика предотвращения инакомыслия.
Потом эмигранты, выехавшие из провинции, жаловались: «У нас ничего нет, ни «самиздата», ни «тамиздата», вот только «стрелы» ваши по рукам ходят…»
Специздания были разные: ежеквартальные, с самыми интересными статьями из «Посева» за четыре месяца, тематические – сборники статей о войне в Афганистане, о событиях в Польше, «К российскому крестьянству», «К молодежи». К созданию некоторых из них позже приложил руку и я.
Пока я руководил акцией «Стрела» (одновременно с работой в редакции журнала), меня все время беспокоило то, что объем переправляемой литературы слишком невелик. Это на такую-то страну!
Тогда я изобрел акцию «Начинка». Часть выпуска ежеквартального «Посева», по моей просьбе, оставляли без обложки. На различных немецких выставках я собирал килограммы всевозможных рекламных проспектов. От автомобильных до кухонных. Обложки подходящего размера подгонялись под «Посев», он вшивался в новую «шкуру», и, на первый взгляд, выглядел вполне безобидно. Потом он вкладывался в пакет с такими же безобидными проспектами и посылался по тем же случайным адресам из разных стран. Вот и вся «Начинка».
Сколько их дошло до адресатов? Не знаю. Но некоторое время спустя пришел пакет из Ленинграда, с обратным адресом: «Ленинград, Главпочтамт, до востребования Петрову Николаю Ивановичу». Дело в том, что Петров Николай Иванович работал в соседней комнате. В Москве у них был адрес еще смешнее – «Москва, Главпочтамт, до востребования, Иванову Ивану Ивановичу». В пакете лежало десять «Начинок», перехваченных гебистами в разных местах. Юмор у них был такой. Таким образом они хотели дать нам знать, что все наши уловки – бесполезны! Да вот только послано было таких пакетов – больше двухсот. Так что статистка говорила, скорее, за нас.

* * *
В тот день Юрий Борисович Брюно, один из руководителей организации, вызвал меня на разговор. Мы уже до этого обсуждали мою будущую роль: я хотел в «Закрытый сектор». Но туда так быстро не попадали. Нужно было сначала поработать в других секторах. Он сказал, что есть потребность в издании газеты профсоюзного направления, Для моряков. Почему для моряков? Потому что через порты к ним был самый простой доступ. Уже позже я узнал, что этот проект финансировали американские профсоюзы. Из-за того, что труд советских моряков стоил копейки, СССР устроил серьезный демпинг Западным странам – морские перевозки по бросовым ценам. Естественно, западным профсоюзам это понравиться не могло. Нам тоже – ведь условия труда у наших моряков были несравнимы с западными, а ведь именно на них Советы зарабатывали себе валюту.
Мне, поначалу, все это показалось странным – ни к морю, ни к профсоюзному движению, ни к газетному делу я никакого отношения не имел. Мне тогда только двадцать лет исполнилось. Но, как было объяснено, дисциплина есть дисциплина, другого человека для этого дела пока нет, так что – «партия сказала надо».
Юрий Борисович предложил название «Трудовая солидарность» - по ассоциации с польским профсоюзом. Но его сразу же забраковали – слишком длинно, официозно, и советчиной отдает. К обсуждению подключился Роман Николаевич Редлих – последний представитель философов «Серебряного века». Вспомнили, что в пятидесятых годах НТС уже издавал газету для моряков под названием «Вахта свободы». Решили, оставить от старого названия половину, и на свет появилась газета «Вахта».
Мне приходилось подбирать для нее материал, писать, редактировать, набирать, и даже клеить макет на монтажном столике. Компьютерной верстки у нас еще не было. Опыта – ноль. Ну, первый номер я сверстал на подобие змейки, что переползает с одной страницы на другую. Ничего, содержание восполняло форму. По крайней мере, так говорили моряки, которым этот номер попал в руки.
Издателем газеты официально считался «Комитет трудовой солидарности», который еще предстояло создать. В будущем общая ситуация сложится так, что он уже не потребуется, но будущего нам знать было не дано.
Всего я выпустил семь первых номеров газеты. Некоторые материалы читатель признал очень даже удачными. О советской подводной лодке, севшей на мель в шведских территориальных водах. О польской «Солидарности» и военном перевороте Ярузельского. О гибели судна «Механик Тарасов».
«Механик» попал в шторм и затонул возле Ньюфаундленда. Рядом находилось датское судно «Сигурфарид», предлагавшее помощь. Но капитан отказался от помощи. Почти вся команда погибла.
Моряк, который следил за радиопереговорами тонущего судна, передал нам информацию о том, как это происходило на самом деле, и мы ее опубликовали. Совки озлобились страшно.
Дело в том, что по международным законам, за оказание помощи нужно платить. Валютой. Поэтому на советских судах был негласный закон – «спасать можем только мы, нас спасать – никто не может». Если капитан советского судна во время бедствия принимал иностранную помощь, он знал – за разбазаривание драгоценной валюты на такую «мелочь», как спасение людей, не быть ему больше капитаном.
Другая история была более таинственной. В начале восьмидесятых на берег Дании выбросило банку с запиской: «Горим! Спасения нет! Сообщите Таллин, «Эстрыбпром»…» Далее – неразборчиво. Материал этот подготовил Петр Вайль, проживавший в Дании. О каком тонущем судне шла речь? Это так и осталось тайной.
Большой интерес вызывали публикации о трудовом законодательстве разных стран, касающемся оплаты и условий труда моряков разных стран. Статья «Бежать или не бежать»? Славы Сорокина: он разбирал все плюсы и минусы бегства на Запад, как спасения от всех советских бед. И приходил к выводу, что нигде нас особенно не ждут, и что добиться перемен в стране можно только своими силами.
Отзывы на газету приходили разные. Но писем моряки писать не любили – боялись. В основном они были устные. Один рассказывал, что читать нашу газету ему довелось… в Сьерра-Леоне! Они там поблизости рыбу ловили, вот коллега с другого судна и передал.
* * *
В первый раз «на портах» я побывал в Антверпене и Роттердаме. В Антверпене тогда работал Прошка, бывший москвич. Конспиративная квартира НТС располагалась на тихой улочке Зельдерстраат.
Фльконплейн, портовая площадь. Местные ее называли «Красной», Прошка окрестил ее «Матросской тишиной». Наших моряков туда привлекали маленькие дешевые магазинчики, где многие из них тогда совершали странные «гешефты» с икрой и прочей ерундой. Большинство магазинчиков держали наши эмигранты, многие из них, как ни странно – грузинские евреи. Хозяева этих лавок с удовольствием брали нашу литературу – они знали своих клиентов, кому из них что предложить.
Самые неприятные личности в работе не портах были комиссары, «помполиты» или «помпы», как их называли моряки. Во время плавания они промывали им мозги политинформациями и «брали на карандаш» неблагонадежных. Во время заходов в иностранный порты – следили за каждым шагом, стремясь оградить их от нежелательных контактов. Прежде всего – от нас. Длительные лекции о «страшном НТС» часто служил нашим людям рекламой – моряки уже знали, у кого можно раздобыть антисоветчину. В 1981 году по моему эскизу выпустили наклейку, «стикер», с гербом НТС и надписью: «За свободную Россию»! Часть этих наклеек ушла на распространение в портах. Потом один из распространителей рассказывал мне, как моряк благодарил его за подаренную наклейку: «Здорово! Мы ее ночью помполиту на дверь каюты наклеили. Он утром встал, глянул – его чуть Кондратий не хватил! После этого все время плавания нас своими политинформациями не донимал – сидел в каюте и на всех с испугу доносы строчил».
Как-то один из помполитов узнал, что в одном из антверпенских магазинчиков распространяют нашу литературу. Он заявился к хозяину (грузинскому еврею), и начал орать:
- Если ты не прекратишь здесь антисоветчину распространять, я запрещу морякам сюда заходить! Тем более что у тебя все равно купить нечего!
А хозяин отвечает ему с грузинской горячностью и еврейской хитрецой:
- Нечего купить, говоришь? Слушай, дорогой, если мой магазин поставить на Красной площади, где будет больше очередь – у мавзолея, или у меня?!
Прошка рассказывал, как один из моряков, увидев предлагаемые книги, поморщился:
- Все политика да политика… А у тебя порнография есть?
Тот не растерялся:
- Есть. «Сила и бессилие Брежнева», Авторханов написал!
Другой распространитель, Эдуард Гинзбург, бывший работник «Мосфильма», привез из такой поездки на порты частушку, услышанную от моряка:

Средь некошеного луга
Воробей у.б грача
В этом – личная заслуга
Леонида Ильича!

Как-то один из распространителей спросил у моряка, не выбросит ли он «Архипелаг ГУЛаг» за борт в случае чего? Тот ответил:
- Я не дурак – ковер за борт выбрасывать!
Оказывается, многие из них зарабатывали на антисоветчине неплохие деньги, хотя и с риском. Их знали перекупщики, с черных книжных рынков крупных городов. Они заранее приезжали в порты и составляли списки – что сейчас пользуется спросом. Один номер журнала «Посев» на черном рынке в начале восьмидесятых стоил 25 рублей. «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына – 100-150. Но многие везли литературу и для себя. На судне можно много чего спрятать.
* * *
Осенью 1982 года меня решили отправить на задание на Канары. Странно звучит сегодня. Но так оно и было – там была база советского рыболовецкого и торгового флотов и совместное предприятие «Совиспан». Здоровое серое здание в порту Лас-Пальмаса.
Попутчиком и наставником в этой экспедиции мне назначили Бориса Георгиевича Миллера.
Он родился в Югославии, сын эмигрантов Первой волны. После войны переехал в Чили, откуда перебрался в Лондон. Долгие годы работал в системе НТС, был в Закрытом секторе, отправлял курьеров в СССР. После провала в шестидесятых одного из них, Джеральда Брука, у него были серьезные неприятности с британской контрразведкой – англичанам совсем не нравились лишние конфликты с Советским Союзом.
Теперь он был официальным представителем НТС в Лондоне и занимался работой на портах.
Борис Георгиевич был вальяжный седой человек с животом наперевес и солидным запасом неуемной энергии. Обожал розыгрыши. Знал массу старинных песен и любил исполнять их при каждом удобном случае. Очень громко. Как гражданин республики Чили, испанский он знал как родной, так что это облегчало операцию на испанской территории.
Канарские острова. Лас-Пальмас де Гран-Канариа. В первый раз самолет промахнулся мимо посадочной полосы и прошел над самым морем. Остров – полоса была слишком короткая. Когда удачно приземлились, я с удивлением услышал, как все немецкие туристы зааплодировали. А если бы разбились, они что, освистали бы пилота и закидали его тухлыми яйцами?
Жара. Дворник подметал пыльную улицу огромной пальмовой веткой. Для портовых операций обычно покупались самые дешевые туристические путевки, селили в непритязательных отельчиках без пансиона. Только бутылку минералки или сока вечером выдавали. Воду из-под крана на Канарах пить нельзя – она опресненная.
Основным районом работы для нас были две торговые улицы: Виа Альбарреда и Виа Сан-Хуан. В этих магазинчиках торговали всем: джинсами, коврами, электроприборами. Хозяевами были индусы! Самые настоящие. На стенах – цветные портреты индуистских богов. Названия у магазинов – презабавные. На одном было написан рекламный лозунг на русском языке: «Ткрыт новый супермагазин»! Им говорили про пропущенную первую букву, но они рукой махнули – те, кому надо, поймут. По-русски они разговаривали не хуже наших азиатов, но перемежали речь матросским матерком. Были магазины, которые сотрудничали с нами, а были и те, с кем была договоренность у гебистов – туда соваться не следовало.
Советские моряки обычно ходили по магазинчикам тройками. На судне обычно старались включить в каждую тройку одного коммуниста, чтобы присматривал. Как будто членство в КПСС что-то решало! Но моряков Черноморского пароходства часто собирали в группы по семь человек. С ними было труднее всего. Проще всего было с рыбаками – за ними и следили меньше, да и сами они были посмелее.
Борис Георгиевич в своем деле был просто профессионал – с первого взгляда определял, к кому стоит подойти, а кто трусит. Вот идет пол улице паренек-юнга, озирается по сторонам с опаской. Видно – в первый раз за границу попал. Миллер к нему деловито подходит, протягивает газету «Вахта» и деловито говорит:
- На, пацан, возьми. Это – газета «Вахта». Спрячь, она – антисоветская!
- А? Что?
- Ничего, возьми, спрячь, потом почитаешь. Все, мне пора!
А парнишка продолжает удивленно крутить головой. Кто это? Что за газета? Почему спрятать? Проехали.
Мне поначалу трудно было подойти к незнакомому человеку, заговорить и предложить антисоветскую литературу. Как в старом английском анекдоте: «Ну и что, что необитаемый остров? Вы забыли нас представить»!
Искупаться на Канарах мне удалось только два раза. Океан оказался на редкость соленым – на подсохнувшей на солнце коже сразу же образовывались пятна соли. Но Борис Георгиевич даже на пляже ухитрился вычислить группу советских. По походке. Это были не моряки – технари или ученые с одного из судов. Когда большая часть из них отправилась в море, он подошел к самому интеллигентному и спросил – не интересует ли его Солженицын?
- Солженицын?! – удивился тот. Здесь, на острове? Откуда?!
Действительно, откуда на испанском острове книгам Солженицына взяться?
Миллер быстро сбегал в отель, принес пакет с книгами и передал счастливому заказчику.
Причал. Галдящая толпа моряков. В центре – толстый вальяжный боцман, уже солидно навеселе. Рядом стоит худенький юнга в кепке. Толстый и вальяжный Борис Миллер подходит к боцману и по-деловому садится рядом и что-то шепчет боцману на ухо. Потом он мне расскажет, что боцман тут же шепотом спросил: «Солженицын есть? Тогда оставь пакеты, я заберу. А сам – давай отсюда!» Борис Георгиевич оставляет на досках причала два пластиковых пакеты с литературой и направляется ко мне налегке. Наблюдательный юнга поворачивается к боцману: - Э, Федор Кузьмич, вы чужие пакетики взяли!
Тот берет его кепку за козырек и надвигает на глаза: - Спокуха! Ты ничего не видел, пацан!
Ночь на Канарах падает мгновенно. Мы подошли по набережной к длиннющему пирсу, уходившему далеко в океан. На самом его конце светился маленький ларек. В нем мальчишка-испанец разливал нашим морякам спиртное, пересыпая свою речь матерками с испанским акцентом. Мы молча подошли к ларьку и заказали себе пиво. Вокруг галдела толпа моряков, обвешанных пакетами с джинсами, пластинками, электроприборами и прочим хламом. Они ждали катеров, которые развозили их отсюда по судам. Один из них молча смотрел в свою кружку с пивом. Видно, она у него была не первая. Он мрачно посмотрел на Бориса Георгиевича и спросил:
- Ты кто?
- Я? НТС. – просто ответил тот.
- А-а, знаю… Нам про вас помполит рассказывал. Вам демократию надо. А я – комсомолец. И мне уже ни хрррррена не надо! Литературу будешь предлагать?
- Буду.
- Правильно. Я люблю почитать. Антисоветчину. Но, с другой стороны, поймают – зае..ут!
- А ты не попадайся.
- Тоже верно. Давай, мы с тобой эту, как его, конспирацию соблюдать будем? Отойдем в сторонку, якобы – отлить, а ты мне там незаметнень ко свои пакеты и передашь.
- Давай!
Я чуть не упал со смеху. В какую «сторонку»? Вокруг – толпа пьяных моряков и море. Они протиснулись на другую сторону ларька, чуть не свалившись в воду. Миллер всунул ему в руки два пакета с книгами и проводил до подошедшего катера. А моряк, покачиваясь на ногах, чуть не кричал на весь пирс:
- Поймают – зае.ут! Ой, поймают – зае.ут!
На следующий день мы его встретили на Виа Альбареда: - Ну, как? Поймали?
- Обижаешь! Я все пронес.
В Лас-Пальмасе жил забавный пожилой чех. Как-то, прогуливаясь по набережной, он нашел экземпляр «Вахты». По-русски он понимал, прислал в редакцию письмо. Предложил сотрудничество, так как коммунистов очень не любил: он воевал в Западной Чешской армии, в составе Английской, потом на коммунистическую родину вернуться не смог. Вышел в отставку, купил себе квартиру на Канарах и тихо доживал свой век. Встречаться с моряками он боялся. Миллер показал ему, как делается «заброс». Они подошли ночью к советскому судну и забросили на него несколько небольших пакетов с книгами. В надежде, что утром кто-нибудь подберет.
Чех был горд: - Я чувствую себя так, будто лично объявил войну Брежневу!
Потом мы ему посылали литературу по почте, и он забрасывал ее самостоятельно.



(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)