Напишите мне

Леший камень*

Андрей Окулов
ЛЕШИЙ КАМЕНЬ
Опубликовано в журнале "Грани" (Франкфурт-на-Майне) № 159

Если от шоссе, что сворачивает почти под прямым углом на Борисову Гриву, свернуть напрямик, через поле, на месте леса раскорчеванное, и идти вдоль сложенных в ряд и поросших кустами гранитных валунов, а потом еще вправо взять - и на опушку, там Леший камень лежит. Большой, почти четырехугольный, с плоской верхушкой - мхом поросла, будто застелили. Там леший и спит. Если под камнем сухую ветку отыскать, на ложе мшистое забраться, об колено ее переломить, желание загадать, половинки в разные стороны как можно дальше забросить, то через год исполнится. Только лешего поблагодарить не забыть, а то накажет. А если от камня направо взять, то на Лосиное болото выйдешь. Три валуна враскорячку, а из них сосна растет, прямая, как на финской монете.
А крона - на четыре стрелки мохнатые расходится - север, юг, запад, восток. А если от сосны к болоту повернуться, Ведьмино дерево увидишь - серое, высохшее, кругом - топь непролазная. Только под деревом сухо, и куст белых нарциссов цветет. Ведьмы то дерево болотом окружили, чтобы не беспокоил никто.
А далее, по всему болоту - кочки, большие да мягкие, втроем разместиться можно - это русалочьи скамейки. Русалки-болотницы на них валяются, если погода позволяет.
Вот, интерьер в наличии, а сказки нет - не успел. Топи там тоже, конечно, нет - так, слякоть одна, да и та к лету высыхает. А всё остальное я для двоюродного братишки придумал, чтоб интереснее. А он подрос немного, сел на мотоцикл и стал называть себя «панкером».
* * *
«От тяжелой пищи кровь у англичан густеет. От этого они становятся меланхоликами, несносными для самих себя и окружающих и очень часто - самоубийцами. В Лондоне от тоски и бессилия больше, чем где бы то ни было, хочется застрелиться».
Это написал Карамзин в начале XIX века. Правильно написал.
Пригородные электрички, что сбегаются к бесчисленным лондонским вокзалам, сразу же дают правильное представление об английском обществе. Электричество - не по проводам, как во всем остальном мире, а по черной вечно мокрой электрорельсе, что лежит посреди дороги. Оступился англичанин в свою вечнопьяную «пятницу-вечером», с платформы свалился и вспыхнул, как мокрый факел. Про собак и кошек уж и вспоминать нечего. Пути все забором огорожены, даже какой-то «полицейский поезд», говорят, ходит - детишек от игры на рельсах отговаривать. Да только англичанам не объяснишь, что с проводами сподручнее - у них свои, английские расчеты.
Двери в поездах нужно самим закрывать, а не то будет хлопать до следующей станции. Когда вагоны набиваются бледнолицей англосаксонской публикой до отказа, она, взяв зонтики подмышку, начинает искать свободное место, куда можно уставиться до конечной остановки, так как друг на дружку смотреть неприлично, окон на всех не хватает, а газету в такой толчее не развернешь. Зато когда на Виктории или Чаринг-Кросс двери снова захлопают, просто слышишь многолегочный вздох облегчения - теперь взгляд можно расслабить до самого метро!
Пиво теплое, но я привык. Особенно, если «Гиннес» или йоркширское - так очень даже ничего. Из гладких пинтовых стаканов с толстой выпуклой верхушкой. В «Адмирале Нельсоне», возле Чаринг-Кросса, вниз по ступенькам, плюшевая обивка. Можно в «Гренадире», где водится призрак времен Ватерлоо - того солдата, который в карты жульничал, а ему за это шею сломали. Хозяин говорит - каждый сентябрь по ночам стаканы бьет. Врет, наверно.
Можно на Стрэнде, в «Кларенсе», где пол опилками усыпан, а вечером и шут шекспировский на лютне играет. А на Флит-стрит, в маленьком закутке, направо вверх – «Старый чеширский сыр», кабак мохнатого века. Там, в зальчике, где «ланчи» подают - чучело попугая. Лет сто с лишком назад, когда женщинам впервые разрешили в «пабы» заходить, одна такая зашла, а попугай удивился, семьсот раз издал звук хлопка пробки от шампанского и сдох. Чучело набили, на полку поставили.
Да мало ли где в Лондоне «можно» - этих пабов семь тысяч. Ведь что такое «паб»? «Паблик хаус» - дом публичный, нет, не в том смысле, а чтобы общаться - не домой же гостей водить, он ведь - «крепость»!
Три часа пробьет - и жди следующего «дринка» до половины шестого, так как алкоголь в это время не положен. С Первой мировой придумали, чтоб рабочие военных заводов, в обед напившись, не начали взрыватели в снаряды не тем концом завинчивать. Предусмотрительно. А вечером -одиннадцать, и бармен в колокольчик - динь-динь, пора и честь знать, больше заказов не принимаем. Смышленый народ в пол-одиннадцатого пинты три закажет и тянет себе потихоньку до полуночи - за все уплочено, не тревожь! А бармен нервничает. Как все на острове. Всегда. По любому поводу.
* * *
Сидит девица за столиком - джин с тоником, глаза с испугом, юбка в обтяжку, ноги кривые, туфли на босу ногу - даже зимой! Губы сжала, руки дрожат - не то я ее сейчас под стол повалю, не то взаймы попрошу.
«Вам нравится Англия?» - «Мне? Нет». - (дипломатично). Она на грани истерики. «Надеюсь, Ваша поездка доставит Вам удовольствие!» - «Сомневаюсь». Тут она начинает ногами перебирать, в салфетку сморкаться, на часы смотреть. «А в России
- холодно?» - «Бывает». - «Надеюсь, поездка в Англию доставит Вам удовольствие!» - «Вы уже говорили». Или - «ты»? У них ведь - без разницы.
«Мы должны встретиться снова!» - это значит
- «Оставьте меня в покое, я вам ничего не сделала, что отвечать, я не знаю, темы для разговора исчерпаны, я вас боюсь, вы мне противны, я стесняюсь, и вот, все...». А может - ничего не значит. Главное - лучше с ней больше не встречаться.
* * *
«Вы - русский?» - девушка за стеклом вертит в руках мой синенький паспорт с двумя полосками.
- Да.
- У вас советское гражданство?
- Нет.
- Вы живете в Германии?
- Да.
- Тогда вы - немец?
- Нет.
Она подумала секунду и написала в маленькой зеленой книжечке: «Национальность - неясная».
* * *
На деловое свидание средний англичанин опаздывает на 45 минут. Или является вовремя, но не туда, где ты его ждешь. Может назначить встречу раза три-четыре, не являться, а потом через знакомых дать знать, что не заинтересован в контакте вообще, но считал невежливым так просто отказаться.
* * *
Лондон, кроме его центральной части, похож не то на огромный фабричный двор или склад, не то и просто на тюрьму. Дома двухэтажные, одинаковые, из когда-то красного кирпича, который отсырел до предела и впитал в себя все, что летало в воздухе последние десятилетия. Молоко развозят по утрам и оставляют между стеклянных дверей в проеме. Позади каждого домика - садик величиной с матрас: обсажен деревьями, кустами, каменная горка с цветами, а в центре - гладко выбритый газон.
Из-за своей двухэтажности Лондон расползся на своих чудовищных квадратных милях, как огромный кирпичный блин. С одного конца до другого добираешься за час-два, если не заблудишься. А где этот Лондон начинается и где кончается - не знаю, не углядел.
* * *
Мы ехали в метро, говорили по-русски, вполголоса. Перед станцией «Эмбанкмент» какой-то англичанин, уже собравшийся выходить, вдруг повернулся и сказал, почти без акцента:
- Я учился в Ленинграде. Вы знаете, почему-то все люди, которых я там встречал, были очень добрые. Вам, наверное, трудно здесь.
Он вышел. Мы промолчали.
* * *
Здание Центрального дворца правосудия построено в готическом стиле в конце XIX века -тогда было модно «под готику». Его лучше всего обогнуть справа: сзади - самый маленький паб в Лондоне - «Семь звезд», через порог - в стойку носом уперся. Здесь судьи «оттягиваются». Адвокаты тоже.
Чуть подальше, через узкие ворота - «Линкольн’з инн» - адвокатские конторы. Это одно название - конторы больше на замок похожи - остроконечные башенки по углам, в стенах белым кирпичом орнамент выложен, вокруг - зелено-стрижено, цветы. Как будто кто-то нарочно эту садовую игрушку среди каменных стен забыл.
Потом нужно выйти на Ченсери-лэйн, дойти до Холборна, свернуть по нему направо и от Холборн-серкус (пыльный перекресток) - налево и еще раз налево. Вот он - тупичок «Или плэйс». Тихий, в конце - стенка. У входа - будка, на ней - герб с епископской митрой, сторож в белой фуражке оперся спиной на решетку - скучает.
Что тут особенного? Да ничего, просто этот тупичок в центре столицы - не Лондон. Часть графства Кембриджшир. Формально.
Хотя в Англии почти всё формально. Пишут, что лондонской полиции для того, чтобы пройти в «Или плэйс», нужно спросить разрешения у сторожа - ведь эта территория - вне их юрисдикции. Они, наверное, не спрашивают, но что может случиться в «Или плэйс»? Если только кто-то не устроит пьяного скандала в «Старой митре» - это здешний паб. Его организовал для измученных жаждой строителей церкви святой Этеральды - вот она, в промежутке между домами. А саму «Старую митру» я нашел только со второй попытки, да и то один завсегдатай показал. Дело в том, что кабак - в проходном дворе, протискиваться лучше боком (опять проклятый красный кирпич!), а так можно десять раз мимо пройти и не заметить.
Не знаю почему, но нет для меня во всем Лондоне лучше места. Закрыл ворота на замок, ключ потерял для полной экстерриториальности и послал всех...
* * *
«Нашим английским писателям живется гораздо труднее, чем советским. У вас там - диктатура, цензура, возможность мученичества, эмиграции с тоской по родине. Есть где разгуляться. А у нас - пиши о чем хочешь, да только кто читать будет? Вот и изобретают себе «угнетателей» на ровном месте».
* * *
«Мы, немцы, - слишком опасны. Я лично - против воссоединения Германии. Боюсь. А вдруг на ненависти к иностранным рабочим, тупом самодовольстве и экономической мощи вырастет новый 33-й год? И почему немцам так не везет?»
- Вы слишком серьезны.
Он думал минут пятнадцать.
- Никогда в голову мне не приходило такое простое и ясное определение!
Его лицо было серьезным до предела.
* * *
В дверь позвонили.
- Ты меня узнаешь?
Да, я его узнал. Только белесая бороденка чуть меняла его мальчишеское лицо, глаза те же
- сумасшедше-пришибленные, с прищуром. Он зашел, попросил чаю.
- Я хочу возвращаться. Не могу больше здесь. Ты не найдешь мне работу?
- Нет, не могу. Но ведь ты, кажется, уже работал где-то?
- Да. Но они все - сволочи, не могу с ними. Через несколько месяцев он вернулся - его имя промелькнуло в советской газете. Рядом говорилось, что он уже просится назад - в Германию.
Он был в Афгане. Отлучился из части, пошел в кишлак, там его и взяли:
- Бородатые. На винтовках - цветочки да бантики. Вернутся с «дела» - и на мне злобу свою вымещают. Бежал. Добрался до сарая, спрятался. Зима, ноги поморозил, выполз на дорогу в надежде наткнуться на советскую колонну. Наткнулся на другую афганскую группу.
Пакистан. «Красный крест» вывез в Швейцарию
- поместили в Цугербергскую тюрьму вместе с другими интернированными. Бежал - какая в Швейцарской тюрьме охрана? Добрался до Германии,
поднялся шум в прессе, нашли адвоката, получил убежище.
И вот - тоска по Родине с переходом в тоску по Западу. И обратно?
* * *
Хозяин принес три рюмки водки.
- Спасибо!
- Не мне. Вон тот тип поставил.
Мы оглянулись, хотели поблагодарить и поинтересоваться причиной такого расположения. Но старик с растрепанными усами лишь махнул рукой и быстро, боком, вышел из кабака.
Как-то, в другой раз, удалось его разговорить. Советский солдат, попал в плен, остался в Германии. Боялся выдачи, скрывался. Скрываться больше не надо, но он до сих пор чего-то боится, даже имени своего не назвал. Мне говорили, что таких еще немало осталось.
* * *
Глаза у нее были зеленые.
- Почему ты решила помогать нам?
- Мне - двадцать четыре. В молодости нужно сделать что-нибудь «для души».
- А если бы ты встретилась с левыми? Поехала б в Латинскую Америку?
- Да, может быть. Просто наткнулась на вашу контору.
Она резко, по-парижски, пожала плечами.
- А почему ты спрашиваешь? Разве это сейчас так важно?
Нет, тогда это было не важно. Все прояснилось позднее, по сюжету песенки Жака Бреля, где герои
меняют свои убеждения вместе с возрастом. Слева - в центр - направо. Но и то - не слишком глубоко.
Но нужно было привыкнуть.
Жадно ловит каждое слово. Спорит, соглашается, снова спорит. Убедил.
Записанный на клочке бумаги адрес можно выкинуть через два месяца. Конечно, вспомнится, кто ты такой, но зачем? Европа невелика, но не настолько, чтобы обязательно встречаться с прошлогодним собеседником, здесь и без этого тесно.
Говорят, что поверхностная вежливость лучше откровенного хамства. Наверняка. А если откровенным бывает только хамство? Или это только так кажется?
Ерунда, все бесталанные эмигранты так и пишут: тяжелая жизнь в коммунальной квартире и работа дворником, о которых он вспоминает в маленьком парижском кабачке, где пьет свой кальвадос (обязательно - на последние франки) и долго удивляется: почему его страдания не разделяет консьержка-португалка, а постельная подружка спорит о том, где дешевле покупать бананы, и ругает капитализм за маленькую стипендию. А кого ей ругать - социализм?
* * *
Напротив Парламента был подвальчик - «Таверна Св. Стефана», где можно было услышать, как бармен напоминает засидевшемуся за пинтой депутату, что тому скоро выступать.
«Истинно голубой» в Англии означает совсем не то, что в Москве - это просто истинный консерватор, преданный королеве и всему, что с ней связано. Но и «голубых» в нашем понимании там предостаточно.
«Я понимаю, что вы, несмотря на свой антикоммунизм, стремитесь к сохранению единства страны. Может быть, и правда, что сепаратизм преобладает лишь на Западной Украине. Но как говорил Черчилль: «У Англии нет ни постоянных врагов, ни постоянных союзников, у нее есть только постоянные интересы». Поддержка сепаратистов в вашей стране и курс на «раскол империи» - выгодны для нас, независимо от того, какое правительство в ней будет у власти. Даже если сепаратисты будут проводить террористические акты».
- Что ж, тогда нам останется вооружать ирландских террористов.
Собеседник поморщился.
* * *
Старик закурил. Руки уже дрожали, но выглядел крепко, только заговаривался иногда.
- Помню девятнадцатый год. Киев взяли, послали нас подвалы ЧК раскапывать. Трупы были по двое связаны, чтоб одной пулей... Кажется - «Садовая, 5»... Но в эволюцию Советов я все равно верю - погоны офицерам вернули, а сейчас, говорят, и мелкую торговлю разрешили. А вот Польше автономию давать было нельзя - до сих пор эти валенсы бунтуют...
* * *

Для каждого из нас мир – не то, что он есть на самом деле, а лишь то, что нам кажется. И для европейцев мы – такие, какими они нас представляют, и они – для нас. А как там оно на самом деле – какая разница?